Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938 - Анжелика Балабанова

Мы с Раковским стали друзьями, будучи членами Исполкома Второго интернационала. Мы оставались друзьями, пока я не начала открыто критиковать и выступать против тактики большевиков. Тогда, руководствуясь той военной солидарностью, которая управляла вождями большевиков, он попытался убедить меня, что я ошибаюсь, даже когда он знал, что я права. Подобно многим честным революционерам, он, возможно, верил, что после Гражданской войны произойдет перемена и злоупотребления периода военного коммунизма будут преодолены.

Работа с Раковским была приятной переменой после работы в Москве. Здесь наша деятельность была настоящей в той же мере, в какой она была изматывающей и физически и эмоционально. Здесь в партии было меньше опытных и надежных людей и меньше времени на показуху и театральные представления. В Москве со мной обращались как с примадонной, мне позволяли появляться или выступать лишь на наиболее важных мероприятиях. Меня сделали свадебным генералом. Однажды, когда я попросила Луначарского разрешить мне помогать ему в работе его Комиссариата просвещения, он ответил: «Но вы же не думаете, что мы можем дать вам работу рядового сотрудника!»

Из-за остроты военного положения и всеобщей дезорганизации Раковский был завален различными делами, требующими его личной ответственности. Кроме того, выступая в должности секретаря Коминтерна, я была обязана замещать его на посту украинского комиссара иностранных дел. Как посланник правительства, работающий среди сбитых с толку и разделенных по политическим взглядам людей, но сильно желающих учиться, я день и ночь выступала на митингах.

Из-за неустойчивого военного и политического положения шпионаж и репрессии, проводившиеся ЧК, были гораздо хуже, чем в Центральной России. Тысячи представителей интеллигенции и бывших буржуа бежали на Украину из Москвы и Петрограда, чтобы скрыться от политических преследований. Меньшевики, эсеры и анархисты на Украине попадали между молотом и наковальней красного и белого террора. К тому же этот край был очагом заговоров белогвардейцев и пособников интервентов. Многие крестьяне из глубинки, которые раньше объединялись с рабочими против Деникина и Петлюры, были против как методов большевиков, так и белых, немцев и поляков. Во многих из них глубоко проникли эсеровские и даже анархистские традиции, и вследствие этого они были враждебно настроены по отношению к политическому диктаторству. Они стекались под знамена местных атаманов, таких как украинский анархист Нестор Махно, всякий раз, когда им угрожали либо правые, либо левые.

Условия жизни широких слоев населения были немногим лучше, чем условия заключенных в концентрационных лагерях. Страдания и трагедии этих людей останутся в моей памяти до конца моих дней. В комнатах дома, в котором я жила вместе со служащими интернационала, день и ночь толпились доведенные до отчаяния люди разных национальностей, голодные и больные, с которыми жестоко обращались или угрожали ЧК, те, у которых друзья или родственники находились в тюрьме или трудовых лагерях. Страдания, которые они претерпели от рук различных оккупантов, были невероятными. Я страдала от невзгод и несправедливости, о которых я догадывалась, так же как и от тех, о которых мне рассказывали. Я делала все, что было в моих силах, чтобы облегчить эти несчастья и в отдельных случаях исправить несправедливость, но я понимала, насколько недостаточны мои усилия.

Но из-за них возникли и жили легенды о моей деятельности на Украине. Раковский невольно нес ответственность за некоторые такие истории, когда, чтобы поддразнить меня, он начинал рассказывать преувеличенные остроумные байки о том, как я пыталась открыть все тюрьмы на Украине и как мне удалось подорвать финансы страны в попытке накормить всех, кто обращался за помощью. Позднее, спустя годы после моего исключения из партии люди, которые не согласились с официальным заявлением российского Центрального комитета, все же приняли объяснение, в котором меня назвали «слишком отзывчивым человеком», чтобы понимать нужды революции и террора. Мне кажется, что эта оценка почти так же не соответствует действительности, как и официальная. Я никогда не пыталась помочь кому-либо из одной отзывчивости. Моя восприимчивость к человеческим страданиям была, вероятно, главенствующим фактором в моем эмоциональном и интеллектуальном развитии: отсюда шло мое детское бунтарство, разрыв с семьей, посвящение своей жизни революционному движению. Но в этом никогда не было конфликта между моим сердцем и умом. С тех пор как я уехала из России, я встречала людей, которые напоминали мне, что когда-то я спасла их или жизни их близких. Делая это, я никогда не подчиняла интересы революции своим личным чувствам.

После моего отъезда из Петрограда в Стокгольм в 1917 году у меня не было связи с членами моей семьи. Это случилось не только потому, что у меня было с ними мало общего, но и потому, что я боялась в то время, что моя политическая деятельность причинит им неприятности. После Октябрьской революции я чаще думала о них; они уже не были представителями привилегированного класса, они были проигравшей стороной. Я также догадывалась, что они испытывают нужду, потому что они не были ни достаточно сообразительными, ни энергичными, чтобы использовать для выживания любые средства. Не имея мужества посмотреть в лицо человеческому страданию, когда я не могла облегчить его, я избегала любой возможности связаться с ними. Эта ситуация с моими родственниками была еще более сложной, чем какая-либо другая, потому что, как влиятельный член партии, которая находилась у власти, я имела политическую возможность изменить их судьбу. С точки зрения морали я знала, что сделать это невозможно. Когда я думала о них после революции, я помнила, что они были не единственными, кто искупает все те несправедливости, следствием которых стала революция. И хотя я не раз использовала свое влияние ради незнакомых мне людей, я чувствовала, что использовать его ради членов своей собственной семьи означает уронить престиж революции в глазах тех, кто узнает об этом. Эти люди скажут: «Смотрите, разница не так велика. До революции Романовы могли вмешаться ради своих родственников и друзей, теперь Балабановы могут делать то же самое». Мне казалось, что как раз такое сходство между старой и новой властью ослабит энтузиазм людей в ужасный переходный период.

Тот факт, что мои петроградские родственники, как и многие беженцы из представителей буржуазии, бежали в Одессу, чтобы быть поближе к Турции в случае, если большевики одержат победу на Украине, избавил меня от необходимости принимать такие решения.