Новария - Лайон Спрэг де Камп

Войдя в храм, Джориан примолк и огляделся по сторонам.

— Изумительно! — вскричал он. — Невероятно! Какой вкус! Какое мастерство! Право слово, Ваше Святейшество, уж верно, ваш бог и впрямь велик я мудр, раз вдохновляет людей создать такую красоту!

— Благодарствую за любезные слова, сын мой, — просияв, отозвался Каэло, в речи которого явно проскальзывали интонации тарксийского крестьянина. — Ты не поверишь, сколь я намучился с некоторыми консервативными членами из моего окружения; они, представь, сочли, что мозаики с нагими смертными и духами неприличны.

Средокрестие храма имело форму квадрата, по углам которого располагались четыре каменных столба грандиозных размеров. Столбы служили опорой высокому арочному своду и парусам. Паруса несли на себе приземистый барабан, а над барабаном, теряясь в сумрачной дымке, парил центральный купол. Плафон главного купола и примыкающих к нему полукуполов устилала золоченая мозаика, в поле которой были вкраплены красочные панно с изображением сюжетов из горголорианской мифологии. Многочисленные лампы довольно ярко освещали нижний ярус храма. Однако выше свет бледнел, расплывался, и под куполом дарила почти полная тьма, лишь изредка нарушаемая пробегавшим по плафону золотистым отблеском.

У одной из стен средокрестия был возведен алтарь. Три низкие преграды указывали прихожанам место, где они могут стоя возносить молитвы: по горголорианскому учению миряне допускались в храм. У стены средокрестия, рядом с алтарем, находилась святая святых, куда имели доступ только служители бога. От взоров непосвященных ее обычно скрывал переносной экран. Сейчас экран был сдвинут: за ним оказался постамент в виде куба со стороной в шесть футов; на постаменте стоял идол Горголора, высеченный из единого изумрудного кристалла.

Когда процессия подошла к статуе, навстречу поспешно вскочили два служителя бога в черных рясах. При этом один из них сунул за пазуху какой-то предмет, очень похожий на карточную колоду. Оба служки преклонили колени.

— Невероятно! — уже в который раз повторил Джориан, разглядывая смарагдовую лягушку ростом с доброго льва; казалось, в ее изумрудных глубинах сверкают и переливаются зеленые искорки. — Одна загвоздка, что эдакая краса, да простит мне Ваше Святейшество подобные речи, может отвлечь от постижения высшей мудрости.

— Твоя правда, доктор Мальто, — сказал Каэло. — С некоторыми верующими так и происходит. Зато другие, наоборот, с еще большим усердием вслушиваются в наши нравоучительные проповеди. Увы, не в наших силах разделить верующих на категории и предоставить каждой группе отдельный и обставленный по ее вкусу храм. Посему мы стараемся придерживаться золотой середины, которая подойдет большинству верующих душ.

— Воистину так, Святой Отец, — поддакнул Джориан. — У нас в городе давным-давно поняли, что умеренность лучшая защита от всяческих напастей. Даже красота, как обнаружилось, может быть чрезмерной. Слыхали ль вы предание о кортольском короле Форимаре — Форимаре Эстете?

— Не-ет, сын мой, хоть и припоминаю это имя из новарских хроник. Расскажи, сделай такую любезность.

Джориан с облегчением перевел дух. В то же самое время, черепашьим шагом направившись в сторону парадного входа и увлекая за собой толпу заинтересованных служителей бога, к которой присоединились и двое чернорясных бдителей, он начал свой рассказ:

— Этот Форимар был одним из предков Фузиньяна Лиса, о коем сложено так много преданий. В королевствах чуть ли не в обычай вошло, что на каждые шесть царствований страна получает одного героя, одного мерзавца, одного дурака и трех королей так себе — ни то ни се. Форимар как раз и был дурак; а следующим дураком, к слову сказать, стал его правнучатый племянник Филомен Доброхот.

Только Форимарова дурость была особая. Государственные дела наводили на него скуку смертную. Его мало заботили право и судопроизводство, еще меньше торговля и финансы, а уж о войне да вооружении и говорить нечего.

— Вот если б все властители и правительства переняли у твоего короля отвращение к войне! — вскричал наместник. — Все бы люди зажили в мире и смогли бы себя посвятить добродетельной жизни и молитвам истинному богу.

— Оно так, Ваше Святейшество, да есть тут одна заковыка: как их всех одним махом заставить отказаться от войны? Особливо таких драчунов и заговорщиков, как новарцы? Ведь ежели кто-то сложит оружие прежде всех остальных, то остальные в награду за добрый пример непременно глотку ему перегрызут.

Однако ж Форимар голову себе над этим не ломал. Он страсть как любил искусство и красоту, а до всего прочего ему дела не было. Заместо того, чтоб государственные бумаги читать, он упражнялся на флежолете в дворцовом секстете. Заместо того, чтоб принимать посланников, инспектировал строительство нового храма, либо еще как-то украшал город Кортолию. Заместо того, чтоб выезжать с проверкой в войска, сочинял сонет о прелестях заката.

На беду, Форимар был и вправду большой дока по части искусства. Он слыл превосходным архитектором, знающим музыкантом, способным композитором, отличным певцом и выдающимся художником. Некоторые из его стихов по сию пору составляют гордость кортольской литературы. Одного не умел Форимар: заниматься всем этим и одновременно царствовать.

Посему при нем державой все больше канцлеры правили; а выбирал их Форимар не за честность, не за умения: он того назначал, кто сильней прочих восхищался достижениями своего повелителя в искусствах. И уж так королевство настрадалось от ворюг и неумех, что младший брат Форимара — Фузонио — решился ему попенять.

«Любезный брат и повелитель, — молвит Фузонио, — так далее продолжаться не может». Рассказал он Форимару о беззакониях последних министров, а под конец говорит: «Кроме того, тебе уж тридцать лет почти, а ты все еще королеву не выбрал, чтоб нарожала тебе наследников».

«Это мое дело! — запальчиво отвечает Форимар. — Я потратил кучу времени, чтоб найти подходящую кандидатуру среди представительниц противоположного пола, да все без толку. Потому как я натура тонкая, и малейший изъян в уме или телосложении, с которым смирился бы менее разборчивый человек, для меня нестерпим. Посему я обручился со своим искусством, и, видно, так тому и быть. Но не бойся, Фузонио, род наш на мне не кончится. Ежели я умру, престол перейдет к тебе, а ты ведь уже заимел от своей супруги пятерых крепышей».

Фузонио было заспорил, но Форимар его отослал, сказав напоследок: «Нет и нет; разъединственная моя привязанность — Астис, богиня любви и красоты, собственной персоной. Ее одну обожал я много лет с неослабевающим пылом, и ни одной смертной девице с ней не сравниться».