К причалу - Александра Марковна Тверитинова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Год тысяча девятьсот сорок первый
Январь
Папаша Анри сказал: приду в пятницу. Жду ее, пятницу.
С трепетом жду.
Пятница
...Сергей Кириллович снимает очки, и я вижу его лицо и глаза. Похудел, виски совсем белые, грубошерстный пиджак, надетый на толстый свитер, роговые очки... Необычный какой-то Сергей Кириллович, чуть прежний, чуть новый.
И Жано, по-прежнему красивый, вышел из юношеского возраста...
Вступили с ним в нашу неприветливую молодость.
Жано берет мои руки:
— Я рад, очень рад!
Глаза отчаянно светятся.
— Я тоже, Жано, милый...
Сергей Кириллович протирает очки и, не надевая, пристально в меня всматривается.
На столе черный кофе — из ячменя и желудей — и сахарин на блюдечке.
Мои друзья... Сдержанные, трогательные в своей душевной ясности.
Я знаю, во что могут им вылиться эти минуты встречи со мной. И еще я знаю: они временно на воле, или, точнее, в бегах. Таких, как они, разыскивает полиция, гестапо. Им предстоит гильотина, их обвиняют в покушении на безопасность государства.
И всё-таки они пришли.
В их отношении ко мне я чувствую смесь доверия, душевной преданности, любви и напряженности.
Мы всё рассказали друг другу.
— Враг нам отвечает на драку дракой... Это ничего. Всё равно будем бить. Смертным боем бить. — Это говорит Жано.
Идя на эту встречу со мною, Жано понимал, что каждый шаг его мог стать последним.
— Рано или поздно Советский Союз будет вовлечен в конфликт. Нет ни малейшего сомнения в том, что Красная Армия внесет свой решающий вклад в дело. Гитлер пойдет по пути Наполеона. Это неминуемо. — Это говорит Сергей Кириллович. Сергей Кириллович, завтрашний день которого может внезапно стать бездной небытия.
Ведь оба принадлежат к подполью, и оба знают, что такое подпольная борьба, знают, что за нее расплачиваются ценою жизни.
Они не покидают меня. Заботятся обо мне.
Не так-то просто им заботиться обо мне. Не так-то просто им было прийти ко мне.
Они пришли, и как будто через отворенное окно пахнуло свежим полевым воздухом в душную комнату.
Я люблю вас, друзья.
Мои раздумья.
*
Мои ночи — без сна...
...Я научилась незаметно проникать в поезда, пробираться куда угодно и оставаться на ногах долгие часы.
Мои путешествия с чемоданчиком превратились в настоящую борьбу против расстояния, усталости и опасности.
*
Что-то окончательно сдвинулось в душе, словно переместился центр тяжести, и всё предстало по-новому, как новый мир, требующий новых, решительных действий, не похожих на прежние.
Мой мир сегодня — мир поездов и вокзалов. Мир людей действия и мысли, — тех, что обращают других в свою веру просто прикоснувшись к ним рукой, наделив их новым именем и потребовав от них такого, чего не оплатишь деньгами.
*
Ровно в четыре часа я на углу улицы Вашингтон. Я спокойна, — слежки нет. Товарищ, которого я называю Гастон, решительным шагом идет мне навстречу с пакетом под мышкой, и мы с ним целуемся, и он, обняв меня за плечи, ведет в боковую улицу. Тут тоже — на горизонте чисто, и Гастон снимает с моих плеч руку, и его пакет уже в моей сумке под кулечками, и свернутым свитером, и морковочкой и брюковкой. Дополнительная пачка свежих листовок к последнему выпуску «Юма», которую повезу в Ле‑Ман.
— Ну? Как дела? — спрашивает меня Гастон и пристально всматривается в мои глаза.
— Хорошо. Даже очень хорошо.
Гастон улыбается. О чем-то думает, потом говорит:
— Смелость не в том, чтобы не бояться, а в том, чтобы тут же побороть страх.
— Все боятся, — говорю я. — Только дураки не боятся.
— Таких нам не надо. Нам нужны люди, которые идут в бой, полностью отдавая себе отчет в грозящей опасности.
Потом он еще сказал, что Серж — Сергей Кириллович — велел передать, что вчера друзья справлялись в консульстве, пока нет ничего, но что тревожиться не надо, так как почтовая связь с СССР настолько затруднена, что «считай — почти прервана», и мы спустились в метро и тут же расстались.
Я вышла из метро. Убедившись, что никто за мной не следит, я пошла по набережной.
Позади, где-то за Булонским лесом, медленно садилось зимнее солнце. Над застывшей в голубовато-сиреневом тумане Сеной лежал предвечерний покой...
Франция, твоя красота...
Иду вдоль реки, думаю о Вадиме, о прерванной с ним связи, о том, как крепко он держит ключ моей жизни, Вадим, мой Вадим... и еще я думаю о белозубом парне, с которым только что рассталась, и о том, другом, который завтра будет ждать меня в Ле-Мане, и еще о другом, который ждет мой чемодан в Руане, и еще я думаю о нежной заботе Сергея Кирилловича и чувствую, как сердце мое ширится от огромной любви к этим людям, чистым и ясным. Никогда еще я не чувствовала так остро, что люблю людей. Жизнь.
Февраль
Темь. Царит такая темь, что приходится идти, вытянув вперед руки. Я иду в метро Сен-Жермен-де-Пре, где назначена встреча.
*
...Несколько теней облепили выход из метро Клиши. Фельджандармерия. Полицейские инспектора. Останавливают, заставляют поднять руки. Я чувствую, как струйки холодного пота текут по ребрам. Они проверяют мои фальшивые документы, и я прохожу беспрепятственно, но позади меня кто-то попадает в расставленные сети. Делается это молча и корректно.
*
В назначенный час встретились с Мадо. Завтракали на авеню дю Мэн в маленьком бистро. Потом пошли побродить вокруг Монпарнасского вокзала. Я радуюсь каждой встрече с Мадо.
Стуча деревяшками, Мадлен говорит деловым тоном:
— Надо перебраться на Правый берег, кажется, мы тут примелькались.
— Особенно ты, — говорю я, — с твоими деревяшками.
Мадлен опускает глаза, она смотрит на свои красивые ноги, задерживает шаг и, приподняв ступню, стучит косточкой согнутого пальца по толстенной подошве:
— Надо бы полыми их делать, всегда что-нибудь спрятать можно.
*
И опять в дорогу.
...Не доезжая до Руана, пересаживаюсь в пригородный. В вагоне тесно. Ищу, где бы