Суд королевской скамьи - Юрис Леон

— Тому самому, о котором сегодня говорится на первых страницах всех пражских газет.

— Ах, этот...

— И есть серьезные опасения, что Кельно может выиграть его, если не появится некий важный свидетель.

— И вы считаете, что этот человек в Чехословакии?

— Не знаю. Мое пребывание здесь — это последняя отчаянная попытка найти его.

— Я ничего не обещаю, — сказал Браник, — кроме того, что готов вас выслушать.

— В силу очевидных причин еврейский народ не может позволить себе проиграть это дело. Поражение будет воспринято как оправдание гитлеровских зверств. Вы нередко проявляли благородство по отношению к нам...

— Придержите красноречие, Арони, и предоставьте мне факты.

— В свое время недалеко от Братиславы жил парень двадцати с небольшим лет по имени Эгон Соботник. По отцу он был евреем, и эту же фамилию носили двадцать или тридцать членов его большой семьи. Большая часть ее погибла. Соботник был отправлен в Ядвигу, где работал медрегистратором в хирургическом отделении, вел записи. Он близко знал Кельно и, вернее всего, видел его чаще, чем все остальные. Я обратился в Израиле в чешскую ассоциацию, и только несколько дней назад удалось найти его дальнего родственника по фамилии Кармел. Он должен был бы носить фамилию Соботник, но, как вы знаете, многие иммигранты меняли свои фамилии на еврейские. Разрешите? — спросил Арони, кивая на пачку сигарет,

Браник пододвинул ему свою золотую зажигалку, и старик закурил.

— Кармел поддерживал переписку с двоюродной сестрой, некоей Леной Конской, которая по-прежнему живет в Братиславе. По данным Кармела, ей удалось скрыться от немцев в Венгрии, где она изображала из себя христианку. Какое-то время вместе с ней скрывался и Эгон Соботник, но гестапо нашло его. Могу добавить, что он был членом подполья в Ядвиге и вел записи обо всем, что делал Кельно. — Сигаретный дым в комнате уплотнился, когда к курящим присоединился и Линка. — Известно, что ему удалось выжить в лагере.

— И вы считаете, что он по-прежнему в Чехословакии?

— Это всего лишь предположение, но можно допустить, что он вернулся в Братиславу, где постарался установить связь со своей сестрой Леной Конской.

— Почему же он исчез?

— На этот вопрос может ответить только Эгон Соботник, если он еще жив.

— И вы хотели бы увидеться с этой женщиной? — Да, и если она сможет пролить свет на ситуацию и мы найдем Соботника, то хотели бы немедленно переправить его в Лондон.

— Это довольно сложно, — сказал Браник. — Мы не высказываем официального отношения к этому процессу, и ситуация с евреями довольно запутанная.

Арони в упор посмотрел на Браника, и тот не мог не ответить на этот вызов.

— Нам нужна помощь, — сказал Арони. — А в таких делах помощь может быть взаимной. Может быть, когда-нибудь она и вам понадобится.

И это «когда-нибудь» может наступить довольно скоро, подумал Браник.

Еще до рассвета они выехали из Праги, а затем повернули на юг, к зеленым долинам Словакии. Линка сидел, привалившись, плечом к задремавшему Арони. Первые проблески солнца упали на далекие очертания Братиславского замка, увенчанного четырехугольными башенками, который нависал над Дунаем в том месте, где сходились границы Австрии, Венгрии и Чехословакии и где размещалась закрытая со всех сторон единственная крупная гавань Чехословакии.

Вскоре после полудня машина остановилась около дома на Мытной, 22. На дверях квартиры номер четыре было имя Лены Конской. Женщина, которой на вид было шестьдесят с небольшим, осторожно приоткрыла перед ними дверь. С первого же взгляда Арони понял, какой красавицей она была двадцать, пять лет назад, когда ей приходилось жить по подложным документам. Да, женщин из Братиславы никогда нельзя было ни с кем спутать.

Линка представился. Она насторожилась, но страха не выказывала.

— Я — Арони из Израиля. Мы приехали к вам по очень важному делу.

17

— Милорд, наша следующая свидетельница будет давать показания на итальянском языке.

Ида Перетц, полная, скромно одетая женщина, смущаясь, вошла в зал суда. Шейла Лем, сидящая за столом адвоката, ободряюще показала ей поднятый большой палец, но та не заметила этого жеста. Пока итальянский переводчик приносил присягу, она обвела глазами зал суда и заметно успокоилась, когда увидела в задних рядах зрителей молодого человека, примерно лет двадцати; она еле заметно кивнула ему, и он кивнул ей в ответ.

Она принесла присягу на Ветхом Завете и назвала свое девичье имя.

— Кардозо из Триеста.

— Можете ли вы рассказать милорду и присяжным, когда вы оказались в Ядвиге и при каких обстоятельствах?

Растерянный обмен репликами между Идой Перетц и переводчиком затянулся, и было видно, что тот смущен.

— Возникли какие-то проблемы? — осведомился Энтони Гилрой.

— Милорд, родной язык мадам Перетц не итальянский. Он настолько перемешан с другими языками, что, боюсь, я не смогу обеспечить точный перевод.

— Она что, говорит по-югославски?

— Нет, милорд. Она использует какую-то смесь наречий, нечто вроде испанского, которого я не знаю.

Из заднего ряда зрителей Абрахаму Кэди была отправлена записка; он передал ее О'Коннору, который, посовещавшись с Баннистером, поднялся с места.

— Можете ли вы прояснить, что тут происходит? — обратился к нему Гилрой.

— По всей видимости, милорд, миссис Перетц говорит на ладино. Это средневековое испанское наречие, в какой-то мере напоминающее идиш по отношению к немецкому. На этом языке говорили в некоторых еврейских общинах Средиземноморья.

— Так мы можем найти переводчика с ладино и пригласить данного свидетеля попозже?

К О'Коннору полетела еще одна записка.

— Моему клиенту приходилось лично сталкиваться с ладино, и он говорит, что в наши дни он считается очень редким языком и, скорее всего, в Лондоне может не оказаться переводчика. Тем не менее в зале суда находится сын миссис Перетц, который всю жизнь общался с матерью на этом языке и готов оказать содействие в переводе.

— Не будет ли этот джентльмен так любезен предстать передо мной?

Сын Абрахама Кэди и подопечный Адама Кельно увидели почти своего сверстника, молодого человека типично итальянской внешности, который, протолкавшись среди стоящих посетителей, встал перед судейским столом. С балкона наверху сын ван Дамма также видел, как юноша неловко поклонился судье.

— Ваше имя, молодой человек?

— Исаак Перетц.

— Говорите ли вы по-английски?

— Я студент Лондонского экономического колледжа.

Гилрой тут же повернулся к местам прессы.

— Я должен потребовать от вас, чтобы данный разговор не получил отражения в прессе. Вне всякого сомнения, эту леди легко будет опознать. И я хотел бы объявить небольшой перерыв, чтобы обсудить ситуацию. Сэр Роберт, не будете ли вы столь любезны проследовать в мой кабинет с мистером Баннистером, с миссис Перетц и ее сыном?

Они пересекли торжественное пространство холла с сияющими полами, который отделял зал суда от кабинета судьи. Оказавшись в кабинете, Гилрой первым делом стянул парик. Расставшись с ним, он сразу же потерял строгость, присущую судье, и стал похож на обыкновенного англичанина. Они расселись вокруг стола, а пристав покинул кабинет.

— Если это удовлетворит вашу честь, — сказал сэр Роберт, — мы не против, чтобы мадам Перетц изложила свои показания прямо здесь, и мы не сомневаемся, что ее сын обеспечит нам точный перевод.

— Меня главным образом беспокоит не это. Первым делом, стоит проблема опознания, но оно будет тяжелым испытанием для них двоих. Молодой человек, в полной ли мере вы знакомы с несчастьем, постигшим в прошлом вашу мать?

— Я знаю, что усыновлен ею и что над ней в концлагере проводили эксперименты. Когда она написала, что ей предстоит давать показания в Лондоне, я посчитал, что она должна сделать это.

— Сколько вам лет?

— Девятнадцать.

— Уверены ли вы, что можете говорить на эти темы со своей матерью?

— Я должен.

— Но вы, конечно, понимаете, что очень скоро все станет известно в вашем колледже, да и в Триесте.

— Моя мать не стыдится того, что с ней было, и я не собираюсь ничего скрывать.

— Понимаю. И вот еще что... я хотел бы удовлетворить свое любопытство. Ваш отец, должно быть, очень умный человек? Студент из Триеста — не столь уж частое явление здесь.

— Мой отец — простой торговец. Родители очень надеются, что я смогу остаться в Англии или Америке, и не покладая рук трудились, чтобы я мог учиться.

В зале суда снова воцарилась тишина, когда Исаака Перетца привели к присяге и он встал за стулом матери, положив руку ей на плечо.

— Мы учитываем степень родства между свидетелем и переводчиком и то, что он не профессиональный специалист по переводу, но надеемся, что сэр Роберт проявит снисходительность.