«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Ждем. По мере хода часовой стрелки обещания убывают, как шагреневая кожа. Конечный результат – к четырем часам дня: неопределенная бумажка за подписью Fréchet, говорящая о замке около Blois,[525] куда эвакуируются математики. Эта бумажка в один острый момент все-таки пригодилась. Мест же в автомобилях нет, – надо перемещаться «своими средствами». Идем в Сорбонну. Узнаем от May, что секретариат Сорбонны эвакуируется в Roscoff; что же касается до персонала лабораторий – «своими средствами». Гарсоны едут на автомобилях, научные работники – пешком. Отпала еще одна надежда.

Несмотря на крайнюю усталость, идем на rue Sarrette заверять подпись Fréchet. Толпища. Комиссар (здесь – добродушный) заверяет нашу бумажку и осведомляет, что для иностранцев остаются еще в силе прежние правила. В толпе – слухи самые фантастические, но которые уже не кажутся невероятными… На пути обратно встречаем M-me Pacaud с вещами: ее администрация – в стиле нашей – удирает и предоставляет сотрудникам использовать «свои средства». К счастью для нее, ей удалось получить билет, и она торопится к поезду. Радости у нее нет: есть предчувствие (к счастью, не осуществившееся), что все ни к чему, что вся ее жизнь разрушена.

Дома слушаем радио. Завершение сумасшедшего дня – речь Paul Reynaud о вступлении Италии в войну. Каким весом ляжет эта новость на тех солдат, которые еще не обескуражены до конца?[526]

Рано утром во вторник 11 июня первый и единственный раз у тебя проявилась усталость и обескураженность – осадок предыдущих дней. Ты открыла ставню и взволнованным голосом прокричала мне: «Иди, иди смотреть, что делается! Бежим, бежим немедленно! Соберем вещи и бежим, как есть». Зрелище было действительно единственное в своем роде по мрачности: над городом нависла мгла, бледноватая и, вместе с тем, темная и малопрозрачная; это был не туман, не облако, не дым, но пахло гарью.

После первого волнения и некоторого спора ты согласилась со мной, что бежать просто так было бы неразумно. Мы позавтракали, и я вышел на рынок. Картина – паническая и тоже единственная в своем роде: прекрасные фрукты продаются ни по чем; мяса нет, масла нет, но великолепные куры и гуси отдаются почти даром, и никто не берет. Покупаю газеты – последние парижские свободные газеты. Возвращаюсь, и мы снова начинаем обсуждать вопрос, что же делать. Оставаться с немцами, которые близко, неохота. Помимо личных причин мы хотим быть полезными стране, где прожили столько лет, а это возможно только к югу от Луары, куда переносится все…

Я все-таки высказываю соображение в пользу того, чтобы остаться: двигаясь своими средствами, то есть ногами, мы вряд ли сможем добраться до Луары раньше, чем через пять дней, а немцы, конечно, двигаются быстрее и нагонят нас. Вопрос о том, перейдут ли они Сену, для нас ясен: конечно, да, если уже не перешли. Что сделают они затем? Я утверждаю, по памяти о 1914 годе, что или они пренебрегут Парижем и обойдут его с юга, чтобы отрезать отступление французской армии, или быстро пройдут через него и направятся к югу. Для нас практический результат будет тот же самый: они нагонят нас где-нибудь между Парижем и Орлеаном. Здравый смысл говорит, что лучше сидеть дома.

Придя к соглашению, мы решаем все-таки, на всякий случай, приготовить вещи. Чтобы посмотреть, что делается, ты берешь велосипед и отправляешься на Gare Austerlitz. Находишь то, что мы уже видели: колоссальные толпы, никакого порядка, никаких перспектив для отъезжающих; встречаешь там M-lle Constantin и уговариваешься, что она присоединится к нам, если мы решим все-таки двигаться. К двум часам приходит Тоня. Говорит, что она решила уходить и, может быть, удастся даже уехать на камионе – провиденциальном[527] камионе, принадлежащем одному из приятелей Марселя. Зовет нас эвакуироваться вместе, и мы решаем встретиться у них на следующее утро. Проделываем еще раз укладку: свертки оказались слишком тяжелы, чем-то нужно пожертвовать.

После очень неспокойной ночи – D. C. A. и разрывы бомб – наступает утро, среда 12 июня. Встаем очень рано. Быстрый завтрак и торопливый уход после прощального взгляда на наше жилище, где каждая вещь далась с большим трудом и все приспособлено к нашим вкусам. В городе – атмосфера паники, уже виденная в предыдущие дни, но достигшая максимума. Все улицы, ведущие к югу, наполнены бегущими: пешеходы, велосипедисты, автомобилисты. Шикарных машин мало: эти господа уже сбежали; зато выползли все музейные уники,[528] способные еще двигаться.

Путь к жилищу Тони – долгий, особенно – при нашей нагрузке. Приходим: coup de théâtre,[529] далеко не неожиданный. Камион не прибыл; Марсель бегал и никого не застал; может быть, еще приедет, но вероятия мало. Идти пешком, с ребенком на руках, Тоня не решается. Роли меняются: теперь уже она уговаривает нас остаться и приводит все те же аргументы, которые накануне приводил я, против ухода. Наша решимость, и так слабая, слабеет. Сказывается хроническая нервная усталость предыдущих дней. Мы не можем решиться идти, не можем решиться остаться.

Пока остаемся на месте, то есть у Тони, чтобы сообразить, отдохнуть и посмотреть, что принесет еще полуденное радио. Оно не приносит ничего, кроме готовности парижского губернатора генерала Hering (Airain,[530] как этот паяц любил себя называть) защищать Париж от дома к дому… Немцы где-то близко и двигаются катастрофически быстро. Ждем четырехчасового радио, потом – шестичасового. Та же неопределенность в известиях и наших решениях. В семь часов вечера решаем направиться, но куда? К дому, к вокзалам, к югу?[531]

Выйдя от Тони, мы решили прежде всего проверить утверждение Марселя, что от Gare de Vanves[532] идут поезда до Rambouillet.[533] Служащие говорили нам, что поезда идут только до Versailles,[534] а там, как будто, можно ловить поезда на Bretagne; справки же всего лучше получить на Gare Montparnasse.[535] Нечего делать, тащимся в этом направлении. Темнеет. Навстречу нам, к югу, проходят камионы. Читаем: центральный телеграф; телефоны; проходит кар[536] с эвакуированными полицейскими; тянутся тяжелые грузовики со станками. Крапает дождь, сыреет, и все становится мрачно, серо, угрожающе.

Подходим к Gare Montparnasse. Колоссальная толпа, еле сдерживаемая полицейскими, осаждает все входы. Никто ничего не знает, но все ждут. Какой-то brigadier[537] неуверенно говорит, что ближайший поезд в шесть утра. Однако толпа прибывает и располагается лагерем у вокзала. Лучшей декорации для фильма «Конец мира» или «Нашествие марсиан» не придумаешь. Ждать бессмысленно.

Усталость решает за нас: идем к дому. У Бельфорского льва[538] смотрим на станцию загородного метро. На всякий случай подходим: загородные поезда еще идут; народу мало; принимаются к регистрации багаж и велосипеды. И тут, вопреки только что принятому решению, вопреки здравому смыслу, вопреки безумной усталости, после долгих колебаний, мы все-таки берем билеты до Saint-Rémy-lès-Chevreuse. Начинается авантюра. Что побудило нас изменить решение? Моя обоснованная тревога за тебя и твоя, тоже обоснованная, за меня.

Поезд идет медленно и с потушенными огнями; вот Massy-Palaiseau, недавно бомбардировавшееся. К полночи приезжаем в Saint-Rémy: городок прелестный, долина восхитительная, но в этот час под дождем деваться некуда. К счастью, здесь вступает в силу солидарность низших классов. Chef de train[539] разрешает остаться в вагонах метро до пяти часов утра. Наступает день, странный и незабываемый день, четверг 13 июня. Пробуждение, если это можно назвать пробуждением, ото сна, если это можно назвать сном, на коротеньких скамейках метро. Снаружи – холод и дождь. Короткое освежение физиономии под краном, в очереди, и в путь.

Издали видна дорога с проходящими по ней силуэтами повозок, пешеходов. Приближаемся; перед нами – хаос, где все перемешано: отступающие воинские части, артиллерия, танки, фургоны со станками и товарами, частные автомобили, лошади, велосипедисты, пешеходы и даже дорожный трамбовочный цилиндр, который тяжело тащится, нагруженный до отказа людьми и узлами. Кто создал эту мешанину? Кто мог допустить такой хаос? Достаточно увидеть эту картину, чтобы понять, что армия, отступающая по такой дороге, сойдет с нее уже неспособной к бою.

Каюсь, в этот момент я испытываю некоторое злорадство. У меня в памяти наше поражение 1917 года, разложение нашей армии после нескольких лет тяжелых и часто победоносных боев. Там разлагалась армия, которая сражалась и в боях потеряла доверие к тем, кто руководил ею. Но тут? И когда я вспоминаю все, что писалось о нас теми же перьями, которые еще вчера лгали о линии Weygand и о самом Weygand, которые еще вчера напоминали о Брест-Литовском мире…

Несколько минут мы простояли, не решаясь вступить на эту дорогу. Я предложил вернуться с первым же метро в Париж, и все-таки мы вступили на ту дорогу и двинулись по ней. С трудом находим себе и нашему велосипеду место в этой каше, и в путь! Скорость движения обратно пропорциональна тем средствам, какими располагаешь. Быстрее всего движутся ненагруженные пешеходы. Дорога зажата между поднятыми краями, но местами можно пройти несколько десятков метров по траве. Велосипедистам хуже, но все-таки они могут воспользоваться «пробками» и славировать между остановившимися автомобилями.