Второе дыхание - Александр Зеленов

Он, как работник многотиражки, часто бывал в цехах, видел молоденькую лаборанточку в аккуратном белом халатике, что, встречаясь с ним в шумных и тесных фабричных коридорах, диковатым ветром проносилась мимо, окатывая бывшего лейтенанта обожающе-испуганным взглядом больших темных глаз. Но он не обращал на нее никакого внимания: как-то была она ни к чему со своими полными губками и наивной влюбленностью.

Как-то раз, пробегая мимо, она, вся вспыхнув, сунула в руку ему записку. Поглядев ей вслед, он развернул записку и, пробежав глазами выведенные ровным школьным почерком строчки, усмехнулся.

Ему назначалось свидание.

Усмехнулся, но тем не менее к вечеру, начистив до блеска свои офицерские сапоги и пришив свежий подворотник к гимнастерке, все же отправился к зданию почты, где оно назначалось.

Был март, весна, погода стояла сырая и теплая. Бурно стаивал снег. По мостовой, по вытаявшим сизым булыжникам покатой базарной площади скакали мутные весенние ручьи. От голых берез старого городского парка накатывался сюда пьяный грачиный гомон.

Они удалились тогда на пустынную волжскую набережную, уединились от всех. Бродили и слушали, как по реке, шурша, идет лед, как вздыхает парная земля, оживая, исходит сырым туманом. Порой останавливались, она закрывала глаза, подымалась на цыпочки и, прижимаясь к нему, неумело тянула для поцелуя пухлые девичьи губы...

Осенью он уехал учиться. Кончив учебу, стал работать в столичной газете. С тех пор и забыл о влюбленной в него лаборанточке Зое, которой он сам когда-то дал имя Зорька, такое ласковое и нежное.

Женился на дочери генерала, но вскоре же после женитьбы его перестало тянуть к супруге, в домашний уют. Все чаще он стал ночевать у друзей или задерживаться на работе, имея по каждому случаю бурные объяснения с женой.

Как-то, когда еще Стаська ходил в детский садик, выбрался Алексей с женой и сынишкой на недельку в родные места и здесь случайно встретился с Зорькой.

Работала Зорька все там же, в лаборатории, только теперь уже, окончив техникум, стала ею заведовать. Жила по-прежнему в маленькой тесной комнатке вдвоем со своей старой матерью. Неужели она, такая красивая, молодая, не может найти себе жениха? — спросил ее Алексей. Она не ответила, отвернулась...

На другой день он уехал с ней на лодке на волжский остров. Уединились в густых тальниковых кустах. Было жарко. Алексей предлагал искупаться, Зорька отказывалась: у нее нет купальника, пусть он идет купаться один.

Он, наплававшись вволю, вернулся и настоял, чтобы пошла и она. Зорька долго отнекивалась, потом наконец согласилась, поставив условие:

— Только ты не смотри! Ладно?

Он изумился:

— Да ты что, в самом деле?.. Вот еще выдумала!

Она ушла на песчаную голую косу, а он остался сидеть в томительном ожидании, бесцельно пересыпая горячий речной песок из ладони в ладонь...

В тот раз он опять пытался внушить, что пора ей найти человека, с которым она бы могла связать свою жизнь. А она лишь упорно отмалчивалась или твердила, что никого ей не нужно, никого не любит она и никогда не полюбит. Он пошутил: «Даже меня?» Она отвернулась, заплакала...

Он, принялся ее утешать, уверяя, что она еще может найти свое счастье. Ведь человек не имеет права обрекать себя на добровольное одиночество! И потом, очень глупо верить, что в жизни возможен только один избранник. Вот если б, допустим, он сам, Алексей, кого полюбил и убедился вдруг, что не пользуется взаимностью, он бы нисколько не мучился, не огорчался. Нашел бы себе другую — и всё, все дела. Ведь жизнь предоставляет возможность такого широкого выбора!

...Потом приезжал он сюда еще раз, лет десять назад. Уже один, без семьи. И снова они увиделись.

Условились встретиться возле пристани утром следующего дня и отправиться вверх по реке пароходом.

Сам он явился минута в минуту, а Зорьки все еще не было. Ходил, с нетерпеньем поглядывая на пристань, на смоленом боку которой шевелилась, переливаясь, отражаемая водой золотая сеть, а особенно на тропинку, откуда должна появиться Зорька...

Вот уж и пароход показался снизу, прогудел приветственно, густо, вешая над трубою султан белого пара. Алексей с нарастающим беспокойством глядел на тропинку, но она по-прежнему была пуста.

Черт знает, сама настояла на этой поездке — и ставит его в такое нелепое положение! Ведь это надо же, а?!

Пароход, замедленно шлепая колесом, подвалил, тяжело засопел мятым паром, навалился бортом на рваные автопокрышки, которыми был увешан смоленый бок пристани. Запахло нефтью, нагретым машинным маслом, канатами; пристань качнулась, жалобно заскрипела, и сразу на ней стало темно.

Бросили сходни. С палубы покатились бабы с мешками, с корзинками наперевес...

Но вот уж и сходни пусты, сели последние пассажиры. На пароходе отбили положенное количество склянок, дали отвальный гудок...

Алексей потерянно взглядывал то на тропинку, то снова на пароход, соображая, что ему делать. Сходни уже убрали. Вот пароход снова зашлепал плицами, отваливая, погнал перед собою воду вперед, когда далеко, в самом конце тропинки, показалась  о н а  в своем габардиновом светлом плащике. Подошла, дыша глубоко, вся розовая, взволнованная, стрельнула в него счастливым и виноватым взглядом. Алексей, подхватив ее на руки, поставил на уходящую палубу, прыгнул сам и спросил:

— Случилось что у тебя?

Нет, ничего не случилось, оказывается. Просто она заходила к подруге за новыми туфлями, не хотелось ему показываться в старых.

Прошли в полупустой третий класс. Выбрав уголок потемнее, сели, стараясь не смотреть друг на друга, хорошо понимая, куда и зачем они ехали. Но иногда он все же поглядывал на нее, виновато забившуюся в угол, а ока отвечала ему из темноты короткими пугливыми взглядами.

Сошли с парохода у Семигорья.

Места здесь были и в самом деле гористые. Гористые и красивые. Зеленел весь облитый утренним солнцем луговой левый берег, желтели на нем суслоны, поля сжатой ржи. На пологих взгорьях его, под купами темных раскидистых вязов, были уютно разбросаны деревеньки. А по другому, по правому берегу крутою зеленою тучей вставал, клубился меж синей волжской водой и голубым августовским небом густой смешанный лес.

Дорога от пристани разбегалась. Одна шла вправо, к поселку, над которым чертовым пальцем торчала, коптя голубое небо, высокая фабричная труба, другая — налево, в гору, переходила там в узкую тропку и обрывалась, ныряя в сочную зелень высокого берега.

Зорька остановилась, не зная, куда направляться. Алексей показал к зелени, влево. Зорька пошла впереди. Подымаясь за нею в гору, он не переставал украдкой ее разглядывать...

Как же она изменилась! Неужели стройная эта, великолепно сложенная женщина и была той наивной фабричной девчонкой, что неумело тянула губы для поцелуя?! Его самолюбию льстило, что ради него она готова на все.

Остановились в тени густого орешника, укрывавшего сверху, словно шалаш. Алексей, расстелив на траве газету, раскрыл свою сумку, туго набитую, гостеприимно раскинул руки:

— Прошу!..

Она виновато взмахнула ресницами:

— Господи, сколько всего накупил! А я вот и взять-то с собой ничего не успела...

Он усмехнулся, разливая по кружкам вино:

— Боишься, не хватит?

— Ой, что ты, я не о том...

При мысли, что они здесь одни, у него вдруг сладко заныло в груди и похолодели руки.

— Слушай, а это «Абрау-Дюрсо» не очень... Как ты находишь?

Зорьке, напротив, вино понравилось.

— У меня есть покрепче. Хочешь налью?

— Разве что только попробовать... Во-о-т столечко! — выставила она кончик розового мизинца.

Он налил.

— Ну, будем. Поехали потихонечку...

Зорька, как и все местные, говорила на «о», и это его забавляло. Сам он давно говорил «па-масковски», но ведь в конце-то концов круглые эти, словно колеса, волжские «о» были родным его говором!

— Хочешь еще коньяку?

— Ой, я уж и так захмелела...

Он тоже чувствовал, что хмелеет, и потянулся к ней.

Она поймала руку его, пытаясь ее отвести, удержать, все слабее сопротивляясь. Стоявшая рядом бутылка с вином опрокинулась, вино полилось на траву...

Он стоял за кустами, переводя дыхание, и ждал, когда она там приведет все в порядок, бросая быстрые взгляды по сторонам, нет ли рядом кого-то. Но все оставалось по-прежнему тихо, кругом никого не было. Сквозь широкие листья орешника открывалась томившаяся в полуденном зное Волга. От воды, нагретой и пресной, пахло тиной и водорослями. В знойном мареве плавились очертания дальнего берега; возле него, будто впаянный в искристую солнечную рябь, одиноко темнел острый серпик рыбачьей лодки.

В душе его жили два разных чувства. Одно из них было чувством вины перед Зорькой, какой-то смутной неловкости, другое же — ощущение победы, ликующего торжества.