Марта Квест - Дорис Лессинг

— Видимо, язва стала у «волков» своего рода профессиональной болезнью, — шутливо заметила Марта.

— Что такое? — быстро спросил Дуглас; казалось, он вот-вот рассердится, но вместо этого он рассмеялся и повторил, глядя на Марту улыбающимися глазами: — Нет, вы в самом деле хорошая-прехорошая.

Тут только Марта заметила, что он как бы заикается, но это не было ни заиканием, ни игрою нервов, а лишь манерой произносить слова. И все-таки он ей нравился, он волновал ее, и, возвращаясь домой, она с нетерпением ждала завтрашнего дня, когда они пойдут вместе пить чай. «Чаепитие» было уже само по себе занятием необычным. Среди «волков» не принято пить чай, в их жизни чаепитию не было отведено места. И по одному этому Дуглас казался Марте загадочным, исключительным, совсем не похожим на других членов Спортивного клуба.

Итак, они ели клубнику со сливками у Макграта, и Марта заявила, что сама заплатит за себя, так как Дуглас нечаянно проговорился, что ему пришлось продать машину — не на что ее содержать. А уж если человеку не на что содержать машину — значит, он нищий! Ведь вполне приличную, правда не новую, машину можно приобрести за двадцать пять фунтов — у любого младшего клерка есть машина. Марта пожалела Дугласа, хоть он и признался ей со смехом в своей беде, а про себя подумала, что, должно быть, какая-то романтическая причина заставила его продать машину — ведь он занимает видное место в департаменте, и человек с его служебным положением не может быть беден. Но Марта довольно смутно представляла себе все это — она плохо разбиралась в денежных вопросах, а потому испытывала к Дугласу сейчас лишь жалость и симпатию. И когда после чая он предложил ей проводить его до конторы, так как имел намерение еще поработать, она охотно согласилась.

Они подошли к большому зданию, где помешались правительственные учреждения, и Марта, естественно, вошла туда вместе с Дугласом. Его стол был в большой высокой комнате, выходившей на обсаженную деревьями улицу. Марта принялась бродить по комнате, стараясь заинтересоваться всеми этими счетными машинами и прочими атрибутами бухгалтерии, хотя испытывала инстинктивную неприязнь ко всему, что и теперь еще называла «арифметикой». Но от вида этих машин ей стало так холодно, что она уже придумывала, как бы повежливее уйти, когда взгляд ее упал на журнал, лежавший на столе. Марта поспешно схватила его.

— Почему вы не сказали мне, что читаете «Нью стейтсмен»? — воскликнула она таким тоном, точно хотела сказать: «Да ведь мы с вами единомышленники?»

— Верно, я читаю этот хороший-прехороший журнал, — сказал он.

Марта радостно смотрела на него широко раскрытыми глазами, даже подошла и взяла его за руку.

— Ну вот… — пробормотала она, запинаясь, — до чего же замечательно, значит… — Вдруг она как бы взглянула на себя со стороны, вспыхнула и, выпустив его руку, отошла. — Все-таки приятно, — злясь на себя, сказала она, — встретить человека, который… в клубе ведь почти все какие-то недоразвитые.

Он рассмеялся, довольный этой откровенной похвалой, и они принялись болтать — каждому хотелось выяснить взгляды другого. Вернее, Марта выкладывала свои взгляды и ждала, что он скажет, а когда она вызывающе заявила, что, по ее мнению, туземцам платят безобразно мало, и ожидала услышать: «Незачем портить кафров, они не умеют ценить доброту», — а он вместо этого ответил: «Да, не мешало бы иначе относиться к ним», — у нее вырвался глубокий вздох облегчения, и она умолкла, как человек, который наконец-то нашел то, что искал. Но молчание это было полно надежды. Ей казалось, что дружба их перешла в какой-то совсем другой план. И когда Дуглас сказал: «Ну, теперь мне надо поработать», — она запротестовала, точно он оскорбил их дружбу:

— Нет, нет, вы должны пойти ко мне. Я только что получила книжную посылку из Англии — я по телеграфу заказала эти книги.

И он пошел с ней — не столько удивленный, сколько растерянный. Марта вдруг стала совсем другой. Она возмутилась бы, если кто-нибудь сказал ей, что атмосфера Спортивного клуба успела повлиять на нее: Марта Квест в ресторане Макграта или на танцах в клубе казалась либо скучающей, надутой, скептически настроенной молодой особой, с принужденной улыбкой, либо болтливой куколкой с пронзительным, неестественным смехом. Теперь она сбросила с себя этот стиль — она держалась естественно. Она стала сама собой.

Очутившись у себя в комнате, она приготовила Дугласу чай и, став «собой», уселась на полу среди новых книг, точно ребенок. Волосы ее, ранее тщательно причесанные, растрепались, она то и дело откидывала их, глаза горели, она смотрела на Дугласа с восторгом и изумлением; говорила она торопливо, точно, обретя родственную душу, спешила лишний раз убедиться в этом. Доверчиво открывала она ему свои мысли. Не сказать ему всего — значило бы предать их дружбу; ей казалось, что она знала его всю жизнь, мир внезапно стал прекрасным, а будущее — многообещающим.

Об этом-то будущем они и говорили, ибо Дуглас, оказывается, был так же недоволен настоящим, как и она. Он сказал, что хочет поехать в Англию; он намерен также пожить на юге Франции и заняться там виноделием. Вот это будет жизнь: дешевая, привольная, ведь отец его тоже был фермером; а теперь и ему захотелось осесть на земле.

Марта стала расспрашивать его подробнее, но поскольку все это было еще неясно ему самому, она принялась мечтать за него. Надо занять немного денег — только чтобы добраться туда: «Фунтов пятьдесят — не больше», — ведь жить во Франции очень дешево, это все говорят. Лишь бы добраться, а там начнется настоящая жизнь.

Была уже полночь, когда Дуглас собрался уходить, хотя видно было, что уходить ему не хотелось. Он казался Марте таким серьезным, рассудительным, глаза у него были такие добрые, голубые, сочувствующие, а манера слегка запинаться делала его речь особенно веской и продуманной.

«Во всяком случае, он хоть мужчина, а не глупый мальчишка. И такая умница!» — с жаром говорила себе Марта. В эту ночь, впервые за много дней, она спала крепко и без сновидений, не просыпалась по пять раз за ночь с ощущением, что ей необходимо что-то сделать, а что — неизвестно. На следующее утро она очнулась в необычайно приподнятом настроении, словно ей было обещано нечто замечательное. Но она не призналась себе, что влюблена. Ведь она же решила выбиться в люди, достичь славы. К тому же, когда она говорила себе: «Он — хоть мужчина», — это «хоть» вовсе не было сказано просто так. Марта еще способна была критически относиться к Дугласу. Вот уже несколько дней, как они проводили вместе все свободное время, и она исподтишка — сознавая, что это в какой-то мере нечестно, — изучала его: ее неприятно поразил его покатый, низкий лоб — в этом было что-то посредственное, заурядное; не нравились ей и морщины, бороздившие этот лоб; руки у него были большие, нескладные, красные и волосатые, покрытые веснушками. И она старалась не смотреть на эти руки — она просто не видела их; не видела она и лба с этими неприятными морщинами, точно проложенными заботой на старческом лице. Она видела только его глаза — добрые, голубые, отзывчивые. Никто еще не внушал ей таких теплых дружеских чувств, ни с кем ей не было так легко: она могла говорить с ним обо всем на свете и, видя, что он все в ней одобряет, восторженно излагала ему свои взгляды; она и держаться стала иначе — без обычного робкого и дерзкого задора.

А какой у него здравый ум! Когда она рассказала ему в юмористических тонах, как едва не уехала в Англию в качестве гувернантки и няни, он выслушал ее с самым серьезным видом и заявил, что нельзя ехать в Англию, не зная, что тебя там ждет; а сделаться шофером — «неблагоразумно», это профессия без будущего; когда же Марта добавила, что хотела стать «левой» писательницей, он привел множество весьма дельных возражений, причем последнюю роль играл в этом вопрос о наличии таланта — оказалось, что в свое время он тоже подумывал заняться писательством и «всесторонне рассмотрел эту возможность». Он обнаружил в ее комнате папку с рисунками, где были изображены шкаф, цветы в саду, и подал весьма разумную мысль: почему бы ей не поучиться в Политехническом прикладному искусству — у нее была бы тогда определенная профессия, и она могла бы переезжать по своему усмотрению из страны в страну. Марта с восторгом ухватилась за эту мысль и несколько вечеров думала только об этом. Потом, как всегда, принялась бранить себя за нерешительность, потом ей жаль стало тратить два-три года на серьезные занятия, она невольно подумала: «Ну к чему это? Все равно будет война».

— Два года? — прошептала она, рассеянно взглянув на Дугласа; сильнее, чем когда-либо, ею овладело ощущение, что надо спешить. В воздухе чувствовалось приближение войны — она была тут, рядом, словно зияющая черная бездна.

И когда Дуглас сказал: «Ну что такое два года — сущий пустяк!» — Марта вдруг рассмеялась, в ее тоне снова появились материнские нотки, и им обоим стало не по себе. Что-то было нарушено в их отношениях. Но они продолжали болтать, словно дети в колледже, как он будет выращивать виноград во Франции, а она поедет в Америку, и с увлечением намечали сразу множество планов.