Клуб Мертвых - Вильям Кобб

Но если снаружи не проникал туда никакой шум, то в одной из комнат ясно слышался звучный, мерный храп.

Это было еще не все.

К вышеупомянутому храпу временами примешивались продолжительные и глубокие вздохи, шепот и ворчание.

— Черт побери! — послышался наконец недовольный голос. — Это должно кончиться… И как ведь храпит это животное!

Послышался шорох, затем возникла вспышка огня, и среди мрака появилась рука, державшая зажженную спичку. Вслед за тем показалась голова с волевым выражением лица, разделенного пополам огромными усами.

На голове был надет бумажный колпак, опущенный конец которого навевал мысли об упадке духа и слабости.

Эта голова в колпаке принадлежала Мюфлие.

Мюфлие напрасно жаждал сна, свойственного чистой совести, и теперь с бешенством слушал храп Кониглю, погруженного, без сомнения, в самые очаровательные грезы.

После минутного раздумья и чувствуя, вероятно, что спичка начинает жечь ему руку, Мюфлие решился зажечь свечу.

— Эй! Кониглю! Жандармы! — крикнул он басом.

О! Этих слов было вполне достаточно, чтобы смутить покой Кониглю!

Он вскочил с такой поспешностью, что его голова ударилась о спинку кровати с глухим стуком, похожим на тот, который издает голова полицейского под палкой балаганного Пьеро.

— Это не я! — раздался дрожащий возглас Кониглю.

— Э! Важно ты заспался, мой козленочек! — заметил со смехом Мюфлие.

— Как? Это ты?… Что за глупая шутка!

— Ты проснулся?

— Черт побери! У тебя голос, как труба архангела, ты разбудил бы мертвого… А я видел такой чудный сон!…

— А! Ты спишь! — сказал Мюфлие со вздохом.

— А почему же мне не спать?

— По той же самой причине, по которой не сплю я…

— Скажи-ка мне эту причину! Торопись, потому, что мне хочется спать…

— Неблагодарный! Я бужу тебя, чтобы разделить с тобой мысли, терзающие мое сердце, а ты… ты думаешь о сне!

— Да, ведь теперь ночь… Время спать.

— Спать! Увы, Кониглю! Я думаю совершенно иначе!

— Что ты думаешь?

— Я думаю, что теперь время любить!

Кониглю, ворча, нырнул под одеяло.

— Какое мне дело до этого! — пробормотал он.

— Черствая душа! Я всегда думал, что общество меня не понимает… Да и как ему понять, если даже ты не можешь оценить меня!

— Слушай, Мюфлие, еще раз говорю тебе, я хочу спать, оставь меня в покое! — сухим и суровым тоном сказал Кониглю.

Мюфлие ударил кулаком по ночному столику, который подскочил со звоном.

— Ну, нет! Я тебя не оставлю в покое, — заявил он.

— Боже мой! — простонал Кониглю.

— Право, Кониглю, мне стыдно за тебя… Ты должен меня выслушать… Я хочу, и это будет так!

— А если я не хочу…

Мюфлие схватил графин с водой и взмахнул им в направлении постели Кониглю.

Тот вздрогнул от ужаса и завопил:

— Я тебя слушаю!

— Боже! Имеешь только одного друга, половину души, как сказал один древний поэт, имя которого я теперь не помню, и этого-то друга нельзя заставить слушать!

— Но ведь я слушаю во все уши!

— Да, но скрепя сердце, с неудовольствием, и это меня очень огорчает, — продолжал Мюфлие со слезами в голосе. — Я хочу, чтобы ты слушал со вниманием, с симпатией… Я так теперь нуждаюсь в симпатии…

Кониглю пожал плечами в знак последнего протеста, сел и молча закурил трубку.

Мюфлие опустил голову и задумался… О чем он думал?

— Друг, — сказал он наконец, — есть у тебя сердце?

— Конечно!…

— Нет, я тебе не верю! Я сомневаюсь в твоих словах, Кониглю… Если бы у тебя было сердце подобное моему, ты не спал бы теперь, а страдал…

— Что ты хочешь сказать?

Кониглю был терпелив. Он уважал Мюфлие и преклонялся перед ним, как, впрочем, тот и заслуживал, но сейчас он охотнее всего снова бы заснул.

— Хочу объяснить тебе тайны человеческой природы, — продолжал безжалостный Мюфлие. — Вот уже несколько недель мы живем в этом доме, который стал некоторым образом, нашим…

— Да, и здесь хорошо… Постели великолепны… — осмелился заметить Кониглю.

— Постели, стол, обращение — не оставляют желать лучшего. Маркиз ценит нас, и мы им очень доволь…

Прерванный зевком Кониглю, Мюфлие пожал плечами.

— Но мы пленники, — продолжал он с гневом. — Мы лишены главного достояния человека… Священного наследия наших отцов… одним словом — свободы!…

— Маркиз не запрещает нам выходить…

— Это правда. Только мы воздерживаемся от этого по двум причинам… Во-первых, потому, что на улицах много разных беспокойных и неприятных личностей, которые могли бы помешать нашей прогулке… во-вторых…

— Ты не веришь в смерть Биско?

— Брр! Не произноси этого имени! Это приносит несчастье! Следовательно, мы не выходим потому, что боимся попасться в лапы этому дьяволу!

Кониглю завертелся на постели.

— Еще бы! Конечно!

— Конечно!… Но у меня есть сердце… То есть, я думаю о той, которая меня так любила… Я думаю о ее очаровательной улыбке, о ее черных волосах, блестевших от пахучей помады… Правда, у ней не хватало двух передних зубов… Но это ее нисколько не портило… Я думаю о ней!

Кониглю вздохнул.

— И я! — сказал он.

— А! И ты тоже!… Ты понял, что такие натуры, как наши, нуждаются в любви!… Как хочешь, верь или не верь, но твой друг Мюфлие вянет, как цветок без солнца… Он вянет! Вянет!

— И я! — повторил Кониглю.

— И ты тоже вянешь!… Я так и думал! Но ведь после увядания следует смерть! Если твой друг Мюфлие не любит и не любим, он умирает!…

Воцарилось красноречивое молчание.

Отчаянным жестом Мюфлие сорвал с головы колпак и бросил его на пол.

— Я хочу жить! — воскликнул он… — Я готов на все, чтобы только насладиться хотя бы одну минуту радостями любви, которые для меня то же, что роса для цветка… Слушай, Кониглю!

— Что?

— Который час?

— Недавно пробило полночь.

— Слышишь ты какой-нибудь шум?

— Нет, весь дом спит… Маркиз еще слаб и ложится рано…

— Взгляни, какая погода!

По-видимому, воспоминания, вызванные Мюфлие, совершенно разогнали сонливость его друга, так как он поспешно вскочил и, подойдя к окну, поднял шторы.

— Темно! — сказал он.

— Великолепно! Дождь?

— Нет!… Ветер.

— Луны нет?

— Ни кусочка…

— Тогда я слушаюсь голоса моего сердца и стремлюсь…

— Что? — спросил Кониглю, вздрогнув. — Что ты сказал?

— Я сказал, что ночью все кошки серы, а волки — серны… Я смеюсь теперь над полицией, да и над Биско тоже, который, верно, не ждет нас на улице, конечно, если он жив, в чем я сомневаюсь… Кинь-ка мне сапоги!

— Мюфлие! Прошу тебя! Будь благоразумнее!

— Я, кажется, просил мои сапоги.

— Вот они… Но если ты не вернешься?…

Мюфлие, начинавший натягивать упрямый сапог, остановился.

— Милостивый государь, — сказал он торжественным тоном, — так ли я расслышал…

И он произнес медленно с расстановкой:

— Если — я — не — вернусь?…

— Тогда я никогда не утешусь.

— А! Вы, значит, полагаете, господин Кониглю, что я намерен идти один, я, Мюфлие?

— Я думал… Я считал…

— Вы напрасно думали!… Я мечтаю о любви, это правда… Но я хочу также и дружбы. Друг мой, Кониглю, неужели ты меня покинешь? — произнес он трагическим голосом.

— Конечно нет, но… жандармы?

— На улицах нет жандармов в такое время!

— Но Биско?

— А! Биско!… Ну я не посоветовал бы ему попасть теперь мне в лапы… Слушай, Кониглю, доверься мне… одевайся и — марш!

— А деньги?

— У меня есть франков сорок.

— Что? Откуда ты их достал?

Мюфлие улыбнулся.

— У этих маркизов мало порядку. Тут валяются самые разные вещи… Хорошо еще, что я рядом…

— Ты обокрал маркиза?

— Ну, я только спас его от больших потерь, превращая мой карман в сберегательную кассу! Кто знает? Времена переменчивы. Быть может, настанет день, когда маркиз очень рад будет узнать, что я должен ему эту безделицу!

При этих словах Мюфлие заканчивал свой туалет.

Благодаря щедрости Арчибальда облачение друзей не оставляло желать ничего лучшего.

Кониглю последовал примеру своего товарища, хотя и скрепя сердце, и не желая раздражать его отказом.

— Хорошо, — сказал наконец Мюфлие, оглядев с довольным видом себя и Кониглю,— теперь как нам выйти отсюда?

— Через дверь, конечно!

— Гм!… А лакеи…

— Они не помешают нам выйти.

— Кониглю, слушай внимательно мои слова… Страсть не затемняет моего разума. Если маркиз узнает, что мы вышли, кто знает, может быть, по возвращении, так как я надеюсь вернуться, мы найдем двери запертыми. Со своей стороны я глубоко сожалел бы об этом гостеприимном доме. Кроме того, мы дали слово не уходить и если мы уж решаемся не сдержать данного слова, то, по крайней мере, должны скрыть этот проступок… впрочем, вполне объяснимый.