Записки хроноскописта - Игорь Забелин

— Нет.

— Это прообраз современных шашек, игра древних египтян. Фигурами служили головы шакалов.

— Ничего не понимаю.

— Я нашел несколько шакальих фигурок на Каратау. И еще обнаружил там, на скале, написанное арабской вязью имя — Кара-Сердар. Любопытно, что оно заключено в картуш, в овал. Так писали свои имена фараоны Древнего Египта.

— Но вы говорите, что эрсари жили на Мангышлаке в средние века…

— Вот именно. Кстати, Кара-Сердар в переводе «черный военачальник».

Евгений подбросил на ладони голову шакала, ловко поймал в темноте и сказал:

— Пошел спать.

Я остался на берегу, следил за раздвоившимся факелом, и мысли мои крутились вокруг каменных скульптур, шакалов, картушей, кара-сердаров, но потом сосредоточились на кефали: очень уж мне хотелось, чтобы она благополучно удрала от наших «рыбоколов».

Глава вторая

в которой рассказывается о нашем переезде к подножию Каратау и о моем знакомстве с необычными формами рельефа или загадочными скульптурами

Ночью я проснулся от назойливой мысли, даже какого-то внутреннего шума: в сонном мозгу, как морская галька, скрипело-перекатывалось слово «кара»… Каратау, Кара-Сердар… Нетрудно было догадаться, что прозвище военачальника прямо связано с его владениями — Черными горами, и я почему-то упорно размышлял об этом обстоятельстве, а не о гораздо более важном событии открытии искусства народа эрсари… Уже снова засыпая, я подумал, что среди скульптур есть, наверное, и портрет Кара-Сердара.

Не берусь объяснить, почему у меня возникла такая мысль; утром я сообразил, что не знаю даже, имел ли Кара-Сердар отношение к эрсари.

Евгения мой вопрос рассердил.

— Что он вам дался? — спросил он. — Не интересовался я Кара-Сердаром и не собираюсь интересоваться. Скорее всего он принадлежал к этому племени, но не он же создавал скульптуры!

— Вы правы, конечно, — согласился я, но все-таки запомнил Кара-Сердара и даже отвел ему в своей памяти особую «полочку»: тут уж я ничего не мог с собой поделать.

Но постепенно мысли об искусстве эрсари вытеснили все прочие. Не рискуя досаждать Евгению, я размышлял о загадочной каменной «культуре» Мазма, обнаруженной перуанцем Русо в южноамериканских Андах, об антарктической культуре, открытой Морисом Вийоном и Щербатовым, — размышлял обо всем этом и откровенно завидовал Евгению.

Конечно, Каратау не Антарктида и не Анды. Но до последнего времени, пока не нашли на Мангышлаке промышленные запасы нефти, внутренние районы полуострова посещались экспедициями нечасто, а искусствоведы туда вообще не наведывались.

Но что привело на Каратау Евгения?

Он не сразу ответил на мой вопрос, и мне подумалось, что ему хочется сказать нечто патетическое о предвидении, предчувствии и тому подобном, но он сказал:

— Усталость, — Евгений виновато улыбнулся. — Посоветовали мне изменить обстановку, отдохнуть… А вместо отдыха… Второй год как заведенный хожу.

Вечером я с радостью услышал, что послезавтра экспедиция перебазируется к подножию Каратау. А когда этот день наступил, я почувствовал, что становлюсь таким же «заведенным», как Евгений.

Чудеса, во всяком случае для меня, начались сразу же, едва мы пересекли Степной Мангышлак и приблизились к чинкам. За Джетыбаем изрезанные временем чинки вдруг показались мне гигантскими цветными кальмарами, возлежащими на беломраморных постаментах, а оплывшие холмы из олигоценовых глин напомнили беломорские луды… Я и потом продол/кал путаться в своих ощущениях и впечатлениях, но по равнодушному виду Евгения догадывался, что ни «кальмары», ни «луды» его не интересуют и главное впереди.

Лагерь мы разбили в урочище Тущебек, на берегу ручья. Палатки поставить не успели, потому что приехали в темноте, и я спал на раскладушке под высокой ивой с печально опущенными ветвями.

Проснулся я с первыми признаками зари и ушел из лагеря, чтобы осмотреться. На вершине невысокого холма внимание мое привлекло неподвижное темное изваяние. Уже вполне подготовленный к встрече с чудесами, я подошел поближе, но «скульптура» поднялась мне навстречу.

— И вам не спится? — спросил Евгений. — Как вы думаете, даст мне начальство сегодня машину?

Не дожидаясь ответа, он снова опустился на землю и предложил:

— Давайте посидим и послушаем.

Я воспринял это «послушаем» как вежливую форму «помолчим» и, не садясь, долго смотрел на постепенно светлеющие склоны Каратау (в предрассветных сумерках гора казалась неприступным бастионом, и лишь сай, по которому протекал ручей, нарушал его монолитность), смотрел на кишлак, на разгорающиеся очаги у его серых домов, на кладбище с невысокими мазарами и вертикально поставленными плоскими камнями-надгробиями — смотрел на все это и постепенно тоже стал различать тихий приближающийся шум времени, идущий к нам из бесконечного далека…

Евгений провел ладонями по лицу и резко поднялся.

— Пошли! — сказал он и побежал вниз к уже проснувшемуся лагерю.

В экспедиции были две машины ГАЗ-63, и после завтрака одну из них предоставили в распоряжение искусствоведа. Поглощенный своими заботами, он все же вспомнил обо мне.

— Вы со мной?

— Если позволите…

— Полезайте в кузов.

Евгений с картами, с планшетками сел в кабину. Он действовал по заранее продуманному плану и редко удостаивал меня вниманием. Но все-таки удостаивал. Однажды машина остановилась, из кабины высунулась сияющая на солнце лысая голова искусствоведа.

— Обратите внимание на эту горку. — Евгений показал на вершину, напоминающую пирамиду с размытой маковкой. — Называется Отпан. Высшая точка Западного Каратау. Есть легенда, что в недрах Отпана похоронен Кара-Сердар… Вы взяли бинокль?.. Тогда посмотрите внимательно на склоны.

Я навел бинокль на Отпан и легко различил целый лес вертикально поставленных камней.

— Кладбище? — вспомнив свои утренние наблюдения, спросил я.

— Не совсем. Точнее, символическое кладбище… Видите ли, вообще туркмены называют вот такие воткнутые в землю неотесанные камни менгирами. Но здесь особые менгиры. Скорее всего это балбалы — изображения врагов, убитых покойником. Едва ли я ошибаюсь. А по количеству балбалы нетрудно заключить, что Кара-Сердар был на редкость удачливым воином, жестоким и беспощадным. Отсюда и прозвище — Черный…

Опуская бинокль, я мысленно согласился с версией Евгения и отказался от своей чисто внешней аналогии «Каратау — Кара-Сердар»… И я отметил для себя, что Евгений интересовался Кара-Сердаром, хотя и отрицал это раньше.

В следующий раз машина остановилась у бегемота. У каменного, конечно. Бегемот, прилагая колоссальные, но тщетные усилия, пытался вскарабкаться по крутому склону на вершину холма.

— Вот вам зоогеографичсская загадка, — сказал Евгений. — Откуда здесь гиппопотам?

Я выпрыгнул из машины и подошел к каменному изваянию.

Когда великого французского скульптора Родеда спросили, как он создает свои произведения, Роден ответил, что берет глыбу мрамора и удаляет все лишнее.

Без сомнения, передо мной была конкреция, вымытая из альбских меловых пород, о которых говорил мой сосед по палатке. Стало быть, природа сама позаботилась о «заготовке» для неведомого скульптора; тому пришлось убрать совсем немного «лишнего», чтобы каменная болванка превратилась в могучего бегемота.

— Ну-с, что вы скажете?

Я попросил показать мне еще какие-нибудь фигуры.

— Это нарушает мои сегодняшние планы. — Евгений несколько секунд, хмуря густые брови, смотрел куда-то вдаль, а потом достал карту. — Хотите взглянуть на человеческую голову?

ГАЗ-63 свернул с дороги и, подскакивая на альбских конкрециях, медленно пополз по холмам; незагруженную машину кидало здорово, меня подбрасывало вместе со скамейкой, и глядеть по сторонам было недосуг.

Наконец Евгений остановил грузовик и подвел меня к скульптуре, ошибиться в истолковании которой, пожалуй, никто бы не смог: перед нами на сером склоне холма, уходя шеей и затылком в землю, торчала голова чиновника самодовольного толстого чиновника, льстеца и самодура, ни одному слову, ни одному жесту которого нельзя было верить. Именно эту черту — не верьте, остерегайтесь! — выделял, подчеркивал неизвестный художник, предупреждая, наверное, своих соотечественников и их потомков.

И снова я убедился, что рука скульптора — баснословно талантливого — лишь изящно уточнила образ, как бы заложенный самой природой в каменную глыбу.

— Какое чувство материала! — невольно вырвалось у меня. — Поразительно!

Мой восторг не оставил Евгения равнодушным; он отложил на время свои планы, и машина стала метаться по пустыне. Каменные животные, условные человеческие фигуры, «массовые сцены» совершенно сбили меня с толку, и я не мог хоть в чем-либо разобраться. Но, понимая, что рекогносцировка и не может преследовать аналитических целей, я полностью положился на Евгения.