Новая Магдалина - Уильям Коллинз

Тут в маленьком заднем чердачке опять пустилась я по миру в такие лета, когда вдвойне опасно было для меня зарабатывать себе пищу и приют.

Я не приписываю себе чести, как ни была я молода, поставленная между легкой жизнью порока и трудной жизнью добродетели, в том, что я поступала таким образом. Этот человек просто ужасал меня, я чувствовала побуждение бежать от него. Но надо помнить, прежде чем я приближусь к самой печальной части моей грустной истории, что я была девушка невинная и совсем недостойна порицания.

Простите мне, что я так распространяюсь о моих юных годах. Мне страшно говорить о тех событиях, которые наступили потом.

Лишившись уважения моей первой благодетельницы, я в моем одиноком положении лишилась всяких связей с честной жизнью, кроме связи весьма слабой — шитья. Я могла располагать только рекомендацией моей новой хозяйки в один магазин, на который работало много швей. Бесполезно говорить вам, какое жалкое вознаграждение получается за такую работу — вы читали об этом в газетах. Пока сохранялось мое здоровье, я могла жить и не делать долгов. Немногие девушки могли выдержать так долго, как я, медленную отраву тесных мастерских, недостаток пищи и почти совершенного отсутствия движения. Жизнь в детстве я провела на открытом воздухе — это помогло укрепиться здоровью, от природы крепкому, от природы свободному от всяких признаков наследственной болезни. Но мое время настало наконец. От тяжелого труда здоровье мое сдало. Я заболела лихорадкой, и мои товарищи, жильцы, вынесли мне приговор:

— Ах! Бедняжка, ее неприятности скоро кончатся!

Предсказание могло оказаться справедливым — я могла никогда не совершать проступков и не испытывать страданий в последующие годы — если б заболела в другом доме.

Но, на мое счастье или несчастье, не смею сказать, что именно, мои горести заинтересовали актрису одного второразрядного театра, которая занимала комнату этажом ниже. Кроме двух-трех часов вечером, когда исполняла свои театральные обязанности, это благородная женщина не отходила от моей постели. Хотя сама имела мало средств, она из своего кошелька оплачивала мои неизбежные затраты, когда я лежала больная. Хозяйка, тронутая ее примером, брала только половину платы за мою комнату. Доктор, с христианской добротой, не всегда типичной этому званию, ничего не брал. Вот какой заботой и вниманием была я окружена, а моя молодость и мой организм сделали остальное. Я вернулась к жизни — и опять принялась за шитье.

Вы, может быть, удивитесь, что я не воспользовалась возможностью попасть на сцену, имея нежнейшим другом актрису. Ведь мое пребывание в театральной труппе в детстве ознакомило меня в некоторой степени с театральным искусством.

У меня была только одна причина не появляться в театре, но она была так сильна, что побуждала меня покоряться всему другому, как ни безнадежен был выбор. Если б я появилась на сцене, то возможность встретить такого человека, от которого я бежала, было только вопросом времени. Я знала, что он обычный посетитель театра и подписчик на афиши. Я даже слышала, как он говорил о том театре, в котором играла моя приятельница, и выгодно сравнивал его с театрами, имевшими более высокие претензии. Присоединись я к труппе, он рано или поздно непременно пойдет посмотреть «новую актрису». Одна мысль об этом примиряла меня с необходимостью вернуться к моей иголке. Прежде чем силы позволили мне переносить атмосферу тесной мастерской, я получила позволение как милость продолжать мое занятие дома.

Конечно, я сделала выбор как добродетельная девушка. А между тем тот день, когда я вернулась к моей игле, был гибельным днем моей жизни.

Мне теперь нужно было заботиться не только о насущных потребностях жизни, а платить свои долги. Я могла это сделать, только работая больше прежнего и живя беднее прежнего. Я скоро поплатилась при моем слабом состоянии здоровья за такую жизнь. В один из вечеров голова моя вдруг закружилась, сердце мое страшно забилось. Я успела отворить окно и впустить в комнату свежий воздух, мне стало лучше. Но я не настолько оправилась, чтобы быть в состоянии снова работать. Я подумала: «Если я выйду на полчаса, небольшая прогулка может мне помочь». Гуляла я не более десяти минут, когда приступ, от которого я страдала в комнате, возобновился. Возле не было лавки, в которой я могла бы приютиться. Я хотела позвонить в дверь ближайшего дома. Прежде чем успела дойти до нее, я лишилась чувств на улице.

Как долго пролежала я на земле до появления первого прохожего, сказать я не могу.

Когда сознание начало возвращаться, я поняла, что лежу где-то и что к моим губам подносит рюмку мужчина. Я успела проглотить — не знаю, мало ли, много ли. Этот крепительный напиток произвел на меня какое-то очень странное действие. Сначала он меня взбодрил, а потом сознание отуманилось. Я опять лишилась чувств.

Когда я очнулась, начинало светать. Я лежала на постели в незнакомой комнате. Какой-то неведомый ужас охватил меня. Я позвала. Пришли три или четыре женщины, лица которых открыли даже моим неопытным глазам постыдную гнусность их жизни. Я вскочила на постели, я умоляла их сказать мне, где я и что случилось…

Пощадите меня! Я не могу говорить ничего больше. Не так давно вы слышали, как мисс Розбери назвала меня уличной женщиной. Теперь вы знаете, Господь мне судья, что я говорю правду, теперь вы знаете, что сделало меня такой и в какой мере заслуживаю я мое бесславие.

Голос ее ослабел, решимость изменила ей в первый раз.

— Дайте мне несколько минут, — сказала она тихим, умоляющим тоном. — Если буду продолжать сейчас же, я боюсь, что расплачусь.

Она села на стул, который Джулиан поставил для нее, отвернувшись так, что никто не мог видеть ее лица. Одну руку она прижала к груди, другая бессильно повисла.

Джулиан встал со своего места. Орас не двигался и не говорил. Голова его была опущена на грудь, следы слез на щеках без слов показывали, что Мерси тронула его сердце. Простит ли он ей? Джулиан подошел к стулу Мерси.

Молча взял он руку, которая все еще была опущена. Молча поднес ее к губам и поцеловал, как мог бы поцеловать брат. Она вздрогнула, но не поднимала глаз. Какое-то странное опасение как будто овладело ею.

— Орас! — шепнула она робко.

Джулиан не отвечал. Он вернулся на свое место и позволил ей думать, что это был Орас.

Жертва была громадная, при чувствах Джулиана к Мерси, и достойна человека, сделавшего ее.

Она просила только несколько минут. Через несколько минут она опять обратилась к нему. Ее нежный голос снова окреп, глаза ее нежно смотрели на Ораса, когда она продолжала: