Юрий II Всеволодович - Ольга Гладышева

Да приблизится вопль мой пред лице Твое, Господи; по слову Твоему вразуми меня…

Да придет моление мое пред лице Твое; по слову Твоему избавь меня…

Да живет душа моя и славит Тебя, и суды Твои да помогут мне…

Мелкие слезы струились по лицам женщин, но никто не издал ни вздоха, ни всхлипа. Молились втайне и в тишине. Все были потрясены не только гибелью князя Владимира, страшно было за Агафью Всеволодовну: ведь ей так и не сообщили. Старший сын сказал:

— Погодите. Не хочу еще и ее смерти.

По учению Православной Церкви, когда тело уже бездыханно, душа проходит страшные мытарства и имеет великую нужду в помощи молитвенной. Поэтому тотчас после смерти начинаются панихиды об упокоении усопшего.

«Панихида» в переводе с греческого означает «всенощное пение», то есть моление, которое совершается в течение всей ночи. Еще в первые века христианства, когда свирепствовали гонения за веру, вошло в обычай ночью молиться над усопшими и за усопших. В эти страшные времена христиане, боясь ненависти и злобы язычников, только ночью могли убирать и провожать в вечный покой тела погибших мучеников, истерзанные и обезображенные, ночью же молились и над их гробами: в дальней пещере или на кладбище иль в самом уединенном доме под покровом тьмы, как бы символизирующей тогдашнее состояние мира, возжигали свечи и совершали заупокойные богослужения, а на заре предавали останки земле, веруя, что души усопших возносятся в вечное царство света, мира и блаженства. С тех пор молитвы над почившими Церковь и назвала панихидами, давая полную свободу сердцам остающихся на земле излиться в слезах и прошениях.

После заупокойного канона погасили свечи, и певчие тихо запели погребальную стихиру:

— Какая сладость в жизни пребудет не причастною печали? Чья слава устоит на земле непреложной? Все здесь — ничтожнее тени; все обманчивее сна; одно мгновение — и все это похищает смерть; но упокой, Христе, Человеколюбче, во свете Лица Твоего и в наслаждении Твоею красотою сего раба Твоего новопреставленного Владимира, которого Ты избрал.

— А где же тело его? — раздался голос.

Все, включая певчих и священника, в страхе оглянулись. Позади стояла Агафья Всеволодовна. Распущенные волосы золотистым плащом укрывали ее.

— Я давно слушаю, — говорила она удивленно, — а тела не вижу. И гребень забыли на пояс ему привесить. Ведь забыли? Вот я свой принесла.

— Матушка! — К ней сразу подбежали, схватили под руки, думая, что сейчас упадет.

Но она только заглядывала по углам, грузно колыхаясь, будто что разыскивая.

Служба прекратилась. Все стояли в растерянности.

— А я вижу, вода у меня в чаше плещет, — продолжала великая княгиня, — то, значит, душенька твоя омывалась, сынок? Но где твой гроб?.. — И вдруг утробным, звериным рыком: — О-о, где же ты, родной?.. Зачем ушел без целования моего?

Священник дал знак певчим. Они тихо, гудяще начали:

— Когда страшные ангелы силою хотят исторгнуть душу из тела, она забывает всех сродников и знакомых и помышляет только о предстании будущему судилищу и о разрешении от суеты многотрудной плоти. И мы, к Судии прибегая, помолимся все, да простит Господь соделанное человеком.

Она опамятовалась уже снова в своей горнице. С ней были лекарь, обе снохи и Дорочка. В окна лепила багрянозолотые лучи зимняя заря. Агафье же Всеволодовне казалось, то жар костра, через который летит застыло ее младшенький, и кудри его всплеснули и застыли, и крик уст обугленных застыл навечно. Она ни разу не спросила, как он погиб и почему похоронен без нее. Наверное, думала, это случилось в Москве. Она требовала только, чтоб ее оставили одну, топала распухшими ногами, кричала угрозы. Ее боялись оставить, хотя и находиться с нею было невыносимо.

Наконец Всеволод решился и велел всем выйти, но у двери слушать неотлучно.

Некоторое время было тихо. Потом Агафья Всеволодовна запричитала:

— А будь ты, мое дитятко, моим словом крепкиим в нощи и в полунощи, в часу и в получасе, в пути и в дороженьке, во сне и наяву укрыт от силы вражия, от нечистых духов, сбережен от смерти напрасныя, от горя, от беды, сохранен на воде от потопления, укрыт в огне от горения. А придет час твой смертный, вспомяни, мое дитятко, про нашу любовь ласковую, обернись на родину славную, распростись с родными кровными, припади к земле, засни сном сладким, непробудныим…

Так продолжалось весь день. Откуда силы брались у столь рыхлой болезненной женщины.

Князья с воеводою пытались высмотреть со стен, лежит ли еще убиенный на месте казни. Но татары стояли плотным кольцом, и ничего не было видно. А на крики русских: отдайте, мол, останки для погребения, — не отвечали, пальцами показывали на кричавших и морды делали непонимающие. На приступ идти вроде бы не собирались.

Христина как старшая сноха распорядилась готовить на завтра поминки и раздачу милостыни, хотя неизвестно, самим-то быть ли завтра живу. Но обычай есть обычай. Стряпали постное, слезами поливая.

Наконец княгиня Мария шепнула Всеволоду, что надо бы к матушке самого Митрофана призвать. Целый день она вопом вопит, не отпирает даже лекарю и внука любимого, птица гораздого к себе не пущает. А он от ее двери не отходит, сидит на коне, не евши.

Призвали Митрофана.

Он пришел поспешный и сердитый, грохнул в дверь посохом:

— Отворись, княгиня!

Вслед за ним и сыновья проникли в горницу, и птиц гораздый верхом въехал.

Агафья Всеволодовна, еще больше распухшая, сидела на детском стульце и раскачивалась, обирала с перстов вырванные волосья.

Митрофан поместился напротив, поглядел малое время молча. Лицо его и голос смягчились, но сам он не утратил полагающейся по его сану величавости.

— Во всех нас мног мятеж и плач по умершим, — начал он. — Но многажды вас молю и глаголю: не раздирайте одежд своих, подобает душу смирить, великая княгиня. Не бьем же себя в перси, не терзаем власы голов наших, не плачем многие дни, ежели веруем воистину в воскресение. Главное, не изрекать хулы на Духа Святого укорением и жалобами чрезмерными, дабы не сотворить пакости ни мертвым, ни себе.

Агафья Всеволодовна глядела на него осмысленно и даже покойно. Епископ дал знак сыновьям ее выйти, не заметив внучонка, притихшего под столом.

— Реку тебе не притчу в поучение, но истину и быль, — продолжил Митрофан. — Страстное и бурное оплакивание покойных вред им приносит. Знавал я женщину, которая, как и ты, столь сильно рыдала о сыне, что едва не впала в умоисступление. И вот ей видение: идут два юноши, давно умершие и ей знакомые, довольные видом и веселые, а сзади тащится сын ее покойный, прискорбный и унылый. Она и спрашивает: что же, мол, ты один идешь и печален так? А он ей показывает на одежду свою, столь мокрую и тяжелую, что идти ему невмочь. Вот, говорит, тягость эта моя — слезы твои, их же не в меру и не в требу изливавши… Поняла ли, княгиня, для чего молвлю сие?

Агафья Всеволодовна кивнула и утерла лицо распущенными волосами.

— Что ты сидишь предо мною простоволоса и растерзана? Покрой главу, одень себя подобающе и выйди к людям в достоинстве скорби твоей и смирения. Дни великих испытаний на пороге. Укрепимся же духом и покаемся, пока время нам отпущено. Не вдруг ли, не завтра ли предстанем вслед за сыном твоим пред Отцом Небесным, и тогда Сам Он отрет всякую слезу с очей наших.

Агафья Всеволодовна молча поцеловала руку епископа, а он благословил ее.

— Вот ведь какая, — сказал птиц гораздый из-под стола, — измочила всего сына слезами. Ведь он простыть может в мокром-то.

В ночь был легкий мороз и небо чисто. Висела над городом полная луна.

Мстислав с дюжиной дружинников обходил стены крепости. Все было спокойно, тихо. Но перед рассветом вдруг донесся подозрительный шум из дальнего конца Посада. Поспешили туда и, уже находясь в Ивановских воротах, соединяющих Срединный город с Посадом, увидели в свете луны, что Серебряные ворота распахнуты, в них проскочили наружу какие-то всадники, пересекли реку Лыбедь и скрылись за ее крутым берегом.

— А ведь это свои! — дрогнув голосом, узнал их Мстислав.

— Струсили! Бежать решили! Давай догоним и порубим в назидание! — возмущенно заговорили дружинники.

— Еще не хватало со своими рубиться. Они же нам шеи просто так не подставят, — сдерживаясь, возразил Мстислав. — Пускай идут, без них обойдемся. Раз боятся, толку от них в битве не будет.

Князь Дмитрий велел всем пригнуться к шеям коней, чтоб стать менее заметными и для владимирской сторожи, и для татарских дозорных. Он проклинал ясную ночь и сияющую белизну снега, на которой черные тени беглецов были еще виднее, чем днем.

Кони шли ходко, бултыхая брюхами. В спешке взяли первых попавшихся. За половину ночи князь Дмитрий все обдумал и решил. Поглядев на казнь двоюродного брата Владимира, поняв, что и сейчас воевода с Мстиславом и Всеволодом не выйдут за пределы города, чтобы дать бой, Дмитрий решил уйти сам. Он не струсил. Он хотел биться: погибнуть или прорваться. Но потом, остыв, подумал: а куда это он собирался прорваться? Город взят в кольцо, это хорошо видно со стен. Только у Серебряных ворот, выходящих на глухие, занесенные по зиме берега Лыбеди, цепи татар пореже. Ночью тут даже и костров не жгли. В конце концов, что татарам несколько всадников, покидающих город? Дмитрий с самого начала имел подозрение: татарам в лучшем виде известно, что русских ратей поблизости нигде нет. Поэтому так неспешно, так издевательски спокойно ведет себя войско Батыя. Убегающих ночью из Владимира преследовать не станут. Поленятся. А может, Бог даст, не заметят и удастся проскочить. Свои сейчас опаснее: пошлют стрелу прощальную вослед, воткнется она под ухо — и вот уже лежит на берегу Лыбеди новопреставленный Дмитрий, предатель.