Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI - Дмитрий Быстролётов

№ 202 — Жан Дрдич».

Я сунул записку за голенище сапога, и мы двинулись дальше.

Крэги убит…

Так вот оно что…

«Я перехвачу вас в лесу… переброшу через границу… в секретном порядке»…

Добыт и разлит в пробирки только один жалкий стакан нефти, и уже первая жертва. Омытая кровью ржавая цепь алчности и разбоя уже пришла в движение и медленно стравливается в бездонное жерло исторической необходимости. Крэги — первое звено, а кто будет последним? И сколько их будет, этих тайных жертв? Тех, кто не стоит сожаления, и тех, кто погибнет незаслуженно? Не будет ли последним звеном граф Кабелль, когда Лунунба ворвется в его дворец во главе яростной толпы свободных конгомани?

«Как скверно, — думал я, — как скверно, что судьба вовлекает меня в борьбу населения с колонизаторами. Я сочувствую только одной стороне — туземцам. Я на их стороне безоговорочно и от всей души. Жизнь не позволит мне остаться в стороне. Завтра одичавшие в лесу люди встретят меня шумными проявлениями радости. Я выну записку, и их лица вытянутся. Они предложат участвовать в возведении укрепления, торопливо сунут мне в руки винтовку и коробку патронов. Что я отвечу тогда моим спасителям? Что я — нейтральный наблюдатель? Съем их обед, оденусь в их платье, потом умою руки и буду сидеть в стороне? А если туземцы нападут первыми, до прихода двух чиновников и до нашего бегства на факторию № 200? Ведь я — белый, белый! Я для местного населения — бельгиец, ненавистный угнетатель, разбойник и мерзавец. Первые копья полетят в меня. В меня, черт возьми! Не являться в факторию? Это безумие и донкихотство! Крэги уже убит на дороге. Это ждет и меня! Обстоятельства гонят европейца к европейцам. Не погибать же мне на дороге, как прекраснодушной индюшке. Я должен во что бы то ни стало добраться до Парижа и уже там начну отчаянную борьбу с колониализмом и буду новым Морелем. Но это еще нужно завоевать»…

И осторожно крадясь по кустам с пустым пистолетом в руке, радостно и пылко повторял: «Я должен быть новым Морелем! И буду им! Был же славный поединок портного с королем, теперь против другого короля выступит художник. Вот она, моя долгожданная новая мысль! Вот то, о чем я смутно мечтал, — деятельность! Морель начал эту благородную борьбу, а ван Эгмонт ее докончит!»

Мне хотелось бежать, вскочить на подножку уже тронувшегося поезда и нестись вперед: Париж — Брюссель — Лондон! Засучив рукава, взяться задело. Двумя руками вцепиться в горло колониализма! Но не было поезда, проезжающего мимо, Европа лишь мерещилась в воображении. По-настоящему были лес и кровавый след, по которому мы шли. Вот и дорога — неширокий и утрамбованный путь, он тянется вправо и влево. Ламбо кружит минут пять и потом указывает на север, то есть налево. «Правильно! — соображаю я. — Там шоссе Стэнливилль-Касеньи, оно где-то около Вамбы пересекается этой глинобитной дорогой, идущей с севера на юг. Мне не известно ее южное окончание, но вправо на расстоянии нескольких дней пути должна быть фактория № 203, теперь, скорее всего, сожженная».

Мы пробирались меж кустов вдоль дороги и уже вошли в лес, когда Ламбо толкнул меня. Он выскочил на дорогу, опустился на корточки и стал осматривать место. Вот окровавленный камень, им был убит солдат, а вот надкушенная лепешка. Солдат ел стоя, кто-то подкрался сзади.

— A-а, подожди, бвама… Женщина подала лепешку и вертелась перед убитым, вот ее следы. Он с ней болтал и ел. Смотри — вот след большого мужчины, он стоял в стороне, вот там, потом шагнул — видишь большой шаг? И ударил солдата. Они оттащили убитого в лес, вернулись и пошли дальше. Что нужно делать, бвама?

— Вперед! — указал я, и мы скорым шагом пошли в сторону фактории № 201, стараясь не шуметь, и перед каждым поворотом осторожно вглядываясь.

Вдруг впереди зашумел поток, видимо, он пересекал дорогу. Замедлив шаг, мы удвоили осторожность, все было тихо и спокойно. Лес поредел, слева недалеко и вдоль дороги показалась небольшая речка. Мы вошли в кусты и тихо, прислушиваясь, медленно двигались вперед. Другой берег реки был залит радостным утренним сиянием, там росли кусты разных пород с пестрой, обычной здесь, окраской. В этот ранний час теней не было, вся растительность казалась однотонной, кусты стояли как розово-золотая стена, они как бы сами испускали теплый свет. Наш берег утопал в тени, опущенные до воды ветви и листва казались силуэтно темно-синими, почти черными: видна была каждая зазубринка на каждом листке. Это были два плана, две эффектно освещенные кулисы. Сценой являлся неширокий поток, где меж камней крутились отражения облаков и средь розовых блесток и бликов купалась молодая женщина-негритянка.

Вода доходила ей почти до пояса. Несколько минут она поливала себя с рук и высоко вверх брызгала воду, грациозно покачиваясь на острых камнях. Потом повернулась к берегу и подошла к дереву. Сорвала лучшие цветы и, держа их в высоко вытянутой руке, стала подпрыгивать в воде. Цветы шаловливо покачивались и дразнили, а женщина, напрягшись, как струна, подпрыгивала и тихо смеялась. Я стоял за деревом и смотрел, и тоже улыбался, позабыв все, чувствуя, как во мне поднимается волна, та самая, что уже не раз бросала меня вперед, завлекая в недоброе.

По странному ходу мыслей мгновенно вспомнились две русалки, которых я видел в жизни — Тэллюа и Дагмар, голубая и розовая, теперь передо мной, как драгоценный дар судьбы, по-детски играла шоколадная русалка.

Как она прыгала! Как пружина? Да нет же, нет, движения пружины механичны и однообразны, а женщина передо мной делала телом быстрое волнообразное движение и выпрыгивала из воды как рыбка — сильно, легко, изящно и радостно. Я любовался этим совершенным телом в радости совершаемого движения. Наконец, выбрав два цветка, она стала закладывать их за ушки. Сощурилась, завертела головой и повернулась в профиль. Я замер в восхищении.

В тридцатые годы парижские магазины, торгующие безделушками для украшения жилищ, в качестве обязательного ассортимента предлагали покупателям гипсовые слепки двух лиц — в равной степени модных и совершенно противоположных по содержанию. В каком-то смысле дополняющих друг друга — лицо Нефертити и лицо Неизвестной из Сены.

Французская полиция с неопознанных утопленников снимает отпечаток лица для всеобщего обозрения и установления личности. Такие маски с регистрационным номером и указанием даты обнаружения тела вывешивают среди фотографий висельников, убитых и преступников, за поимку которых предлагается награда. Занятые люди равнодушно снуют по серым и унылым казенным коридорам, не замечая этих печальных гримас жизни. Однажды дежурный полицейский равнодушно своими грубыми и неуклюжими руками снял отпечаток с лица молодой девушки, покончившей с собой и оставшейся навсегда неопознанной. Маску повесили на стену и внизу надписали: «Неизвестная из Сены». Полицейская работа оказалась шедевром искусства. Чей-то понимающий взгляд остановился на этом лице, и были выпущены тысячи гипсовых копий и художественно оформленных фотографий, а ловкий литератор настрочил книгу о Неизвестной из Сены, и мертвая девушка вошла в моду.