Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу

постоянной основе, но подумала, что, даже если сумею его мимолетно очаровать, может, потом удастся выстроить более долговременные отношения.

В качестве первого шага я решила применить тактику обольщения внезапностью. Однажды вечером, когда я шагала вверх по склону, страдая от смутного беспокойства юности (на деле мне просто было больше нечем заняться), брат, которого я наметила, угодил прямиком в мою западню.

– Привет, Маргарита. – И едва не пошел дальше.

Я приступила к выполнению плана.

– Эй, – произнесла я с ходу, – ты не хотел бы совершить со мной половой акт?

Все сработало. Челюсть у него отвисла – рот раскрылся, точно садовая калитка. Получив преимущество, я перешла в атаку:

– Отведи меня куда-нибудь.

Ответил он не слишком галантно, но винить его в этом я не могу: я не оставила ему пространства для любезностей.

Он спросил:

– В смысле, ты собираешься мне дать?

Я заверила его, что именно это я и собираюсь сделать. Прямо по ходу этой сцены я осознала определенный дисбаланс ценностей. Он считал, что я собираюсь ему что-то дать, а на деле намерение мое заключалось в том, чтобы взять у него то, что мне нужно. По причине приятной внешности и популярности он был страшным задавакой – и поэтому проглядел эту подробность.

Мы отправились в меблированную комнату, которую снимал один его приятель: тот сразу сообразил, что к чему, схватил пальто и был таков. Соблазняемый без лишних слов погасил свет. Я бы предпочла при свете, но не хотела показаться напористее прежнего. Хотя, казалось бы, напористее уже некуда.

Я была скорее взбудоражена, чем смущена, скорее заинтригована, чем испугана. Я не подумала заранее о том, что соблазнение может оказаться процессом чисто физическим. Мне представлялось, что будут долгие сладострастные поцелуи с трепетом языка, будут укромные ласки. Но в колене, раздвинувшем мне ноги, не было ничего романтического, как и в волосатой коже, потиравшейся о мою грудь.

Никакой искупительной нежности – время мы провели в усердных трудах: щупанье, дерганье, ерзанье, тычках.

Мы не обменялись ни словом.

Мой партнер дал мне понять, что дело кончено, когда резко поднялся на ноги – меня же больше всего волновало, как бы поскорее попасть домой. Он, видимо, заподозрил, что это его поимели, – а может, равнодушие с его стороны лишь говорило о том, что от меня он получил до обидного мало. Мне было решительно все равно.

Оказавшись на улице, мы расстались, бросив лишь что-то вроде: «Ну, давай, увидимся».

Благодаря истории с мистером Фрименом девять лет назад при проникновении я не почувствовала боли, а по причине отсутствия романтической составляющей нам обоим показалось, что ничего, считай, и не произошло вовсе.

Дома я тщательно осмыслила свой провал и попыталась дать оценку своему новому положению. Я переспала с мужчиной. Меня поимели. Мало того что мне это не понравилось, так и моя нормальность по-прежнему осталась под большим вопросом.

А где же все эти переживания в духе «лунная ночь в прерии»? Со мной что-то явно совсем не так, если я не в состоянии проникнуться чувствами, которые заставляли поэтов сочинять строку за строкой, Ричарда Арлина – одолевать просторы Арктики, а Веронику Лейк – предать весь свободный мир.

На первый взгляд, трудно найти объяснение этой моей очевидной ущербности, но, будучи продуктом (или правильнее будет сказать «жертвой»?) южного негритянского воспитания, я решила, что «рано или поздно скумекаю, что к чему». И уснула.

Три недели спустя – все это время я почти не думала про этот странный и странно пустой вечер – я обнаружила, что беременна.

36

Мир обрушился, и знала об этом одна лишь я. Люди ходили по улицам, будто и не замечая, что тротуары крошатся у них под ногами. Они делали вид, что вдыхают и выдыхают, я же знала, что весь воздух высосан одним гигантским вдохом Всемогущего Господа. Одна лишь я задыхалась в ночном кошмаре.

Малозначительная радость, которую доставлял мне тот факт, что если я могу родить ребенка, то я явно не лесбиянка, забилась в самый укромный уголок моего мозга, куда его затолкали могучие тычки страха, вины и отвращения к самой себе.

До того я целую вечность воспринимала все свои невзгоды как злокозненные прихоти рока и злых духов – теперь пришлось смириться с тем, что в нынешней катастрофе повинна я сама. В чем винить несчастного, которого я сама заставила со мной переспать? Чтобы проявить глубинную двуличность, человек должен обладать одним из двух качеств: либо беспардонным тщеславием, либо непрошибаемым эгоцентризмом. Он должен верить в то, что все в мире вращается вокруг него, что людьми можно помыкать как вздумается, а также что сам он – пуп не только собственного мира, но и всех миров, населенных другими. В моем характере не было ни первого, ни второго, поэтому груз беременности в возрасте шестнадцати лет я взвалила на собственные плечи – по справедливости. Понятное дело, нести его мне было не по силам.

В итоге я написала письмо Бейли – он был в море на своем торговом судне. Он ответил, посоветовав не сообщать маме о моем положении. Мы оба знали, что она – убежденная противница абортов и, значит, скорее всего, велит мне бросить школу. Бейли заметил, что, если я брошу школу, не получив аттестата, вернуться назад будет почти невозможно.

Первые три месяца, пока я приучала себя к мысли, что беременна (на самом деле связь между беременностью и рождением ребенка я осознала лишь за несколько недель до родов), прошли как в тумане: дни как бы оставались под поверхностью воды, не всплывая.

По счастью, мама была в тот момент полностью поглощена и повязана построением собственной жизни. Как обычно, меня она воспринимала как нечто, расположенное на закраине ее бытия. Я здорова, одета, улыбаюсь – значит, сосредотачиваться на мне нет никакой необходимости. Как обычно, главной ее заботой было сполна проживать дарованную ей жизнь; того же она ждала и от своих детей. Причем без всяких выкрутасов.

Под ее не слишком пристальным взглядом я постепенно набирала вес, кожа моя разгладилась, поры затянулись – как на блине, поджаренном на сковородке без масла. И все же она ничего не подозревала. Еще за несколько лет до того я выработала собственный кодекс, от которого не отступала. Я никогда не врала. Считалось, что я не вру из гордости: мне страшно, что меня разоблачат и заставят признать, что я способна на нечто, недостойное олимпийских небожителей. Мама, видимо, постановила для себя, что, поскольку