Дикие лебеди - Юн Чжан

Прежде всего он назначил своим заместителем маршала Линь Бяо, сменившего в 1959 году на посту министра обороны Пэн Дэхуая и чрезвычайно развившего культ Мао в вооруженных силах. Он также создал новый орган, Группу по делам культурной революции, где фактически распоряжались его бывший секретарь Чэнь Бода, глава разведки Кан Шэн и мадам Мао. Они стали ядром руководства «культурной революцией».

Затем Мао принялся за средства массовой информации, в первую очередь за «Жэньминь жибао» — самую авторитетную партийную газету, которую население привыкло воспринимать как голос режима. 31 мая он поручил Чэнь Бода возглавить ее, чем обеспечил себе канал для непосредственного общения с сотнями миллионов китайцев.

С июня 1966 года «Жэньминь Жибао» излила на страну целый поток крикливых передовиц, призывающих «упрочить абсолютный авторитет Мао Цзэдуна», «вымести всех бычьих чертей и змеиную нечисть» (классовых врагов) и заклинала народ последовать за Мао и присоединиться к широкому, небывалому движению «культурной революции».

В моей школе с начала июня полностью прекратились занятия, хотя мы по — прежнему туда ходили. Из громкоговорителей гремели передовицы «Жэньминь жибао», и всю первую страницу газеты, которую мы изучали каждый день, нередко занимал портрет Мао. Ежедневно выходила колонка с его изречениями. Я до сих пор помню жирный шрифт лозунгов, благодаря многократному повторению в классе навеки впечатанных в мой мозг: «Председатель Мао — красное солнце наших сердец!», «Учение Мао Цзэдуна — дорога нашей жизни!», «Мы разгромим всех врагов Председателя Мао!», «Люди во всем мире любят нашего Великого вождя Председателя Мао!». Далее страницами шли благоговейные отклики иностранцев и фотографии европейских толп, рвущихся к трудам Мао. Для упрочения культа Мао опирались на национальную гордость китайцев.

Ежедневное чтение газеты вскоре сменилось декламацией и заучиванием «Изречений Председателя Мао», томика карманного размера в красной пластиковой обложке, известного как «маленькая красная книжка». Каждому раздали по экземпляру «цитатника» и велели беречь его «пуще зеницы ока». Мы дни напролет скандировали изречения хором. Многие я до сих пор помню дословно.

Как — то мы прочитали в «Жэньминь жибао», что один старый крестьянин повесил на стенах своей комнаты тридцать два изображения Мао «и теперь видит лицо Председателя Мао, едва откроет глаза, в какую бы сторону ни поглядел». Мы тоже оклеили стены класса плакатами с милостиво улыбающимся Мао. Но очень скоро поспешили их снять. Прошел слух, что на самом деле крестьянин использовал их вместо обоев — портреты Мао печатались на лучшей бумаге и выдавались бесплатно. Репортера, написавшего заметку, якобы разоблачили как классового врага, проповедующего «оскорбление Председателя Мао». Впервые в мое подсознание вошел страх перед Мао.

Как и в «Бычьем рынке», в нашей школе функционировала рабочая группа. Она скрепя сердце объявила нескольких лучших школьных учителей «реакционными буржуазными авторитетами», но скрыла это от учеников. Однако в июне 1966 года, запаниковав на волне «культурной революции» и почувствовав необходимость в жертвах, рабочая группа внезапно объявила их имена всей школе.

Ученикам и необвиненным учителям велели писать обличительные плакаты и лозунги, вскоре покрывшие весь школьный двор. Учителя проявляли активность по ряду причин: из конформизма, послушности приказам партии, зависти к престижу и привилегиям других учителей — и страха.

Под огонь попал и мой преподаватель китайского языка и литературы, учитель Чи, которого я обожала. В одной из стенгазет — дацзыбао говорилось, что в начале 1960–х он заявил: «От криков «Да здравствует Большой скачок!» сыт не будешь». Не зная, что «Большой скачок» привел к голоду, я не понимала смысла приписанных ему слов, но чувствовала их непочтительность.

Что — то делало учителя Чи непохожим на окружающих. Тогда я не могла определить, что именно, но теперь думаю, что это была ирония. Он часто издавал звуки, средние между сухим кашлем и смешком, свидетельствующие о невысказанных мыслях. Так он однажды отреагировал на следующий мой вопрос. В нашем учебнике содержался отрывок из воспоминаний Лу Дин — и, тогдашнего главы Центрального отдела пропаганды, о «Великом походе». Учитель Чи обратил наше внимание на яркое описание войск, идущих безлунной ночью по извилистой горной тропе со светящейся цепью сосновых факелов. Дойдя до ночлега, солдаты «побежали с мисками, чтобы отхватить себе что — нибудь на ужин». Это предложение меня поразило, потому что воинов Красной армии всегда описывали бескорыстными людьми, голодавшими, лишь бы отдать последнее товарищам. Я не могла представить, как они «хватают» еду. За ответом я обратилась к учителю Чи. Он с полукашлем — полусмехом заметил, что я никогда не голодала, и быстро переменил тему. Меня это не убедило.

Тем не менее я испытывала к учителю Чи огромное уважение. У меня разрывалось сердце, когда я видела, как его и других преподавателей, которых я очень уважала, обвиняют во всех грехах и оскорбительно обзывают. Еще сильнее я горевала, когда рабочая группа велела всем в школе написать «разоблачающие и клеймящие» их дацзыбао.

В четырнадцать лет я ощущала инстинктивную ненависть ко всяческому насилию и не знала, что писать. Меня пугали жирные черные иероглифы и огромные листы белой бумаги, дикие, полные жестокости выражения: «Разбей собачью голову такого — то!», «Уничтожь такого — то, если он не покорится!». Я начала прогуливать, оставалась дома. На бесконечных собраниях, из которых теперь состояла, в сущности, вся наша школьная жизнь, меня постоянно критиковали за то, что я «ставлю семью на первое место». Меня преследовало чувство неотвратимой опасности.

Однажды заместителя директора нашей школы, учителя Каня, живого, энергичного человека, обвинили в «следовании капиталистическому пути» и помощи заклейменным учителям. Все, что он сделал в школе за многие годы, объявили «капиталистическим», даже изучение работ Мао — потому что этому уделялось меньше часов, чем собственно урокам.

Точно так же я была поражена, когда жизнерадостного секретаря комсомольской организации школы, учителя Шаня, обвинили в «противостоянии Председателю Мао». Это был франтоватый молодой человек, которому я старалась понравиться, чтобы он помог мне вступить в комсомол в пятнадцать лет.

Он преподавал юношам и девушкам марксистскую философию и задавал им сочинения. Части сочинений, казавшиеся ему особенно удачными, он подчеркивал. Теперь его ученики соединили эти разрозненные отрывки и получившийся явно бессмысленный текст объявили антимаоистским. Многие годы спустя я узнала, что стряпать подобным образом обвинения начали еще в 1955 году писатели, выдиравшие из контекста высказывания своих соперников — именно тогда маму впервые арестовали коммунисты.

Через много лет учитель Шань рассказал мне, что их с заместителем директора назначили в жертвы потому, что в то время они вели расследование в составе рабочей группы на другом объекте и из них удобно было сделать козлов отпущения. Осложнили ситуацию и их не особенно хорошие отношения с директором школы, оставшимся на месте. «Если бы уехал он, этому черепашьему сыну не поздоровилось бы», — заметил с обидой учитель Шань.

Заместитель директора, учитель Кань, был предан партии и чувствовал себя незаслуженно обиженным. Однажды вечером он написал прощальную записку и резанул себе по горлу бритвой. Его срочно отвезла в больницу жена, пришедшая домой раньше обычного. Рабочая группа замяла его попытку свести счеты с жизнью. Для члена партии самоубийство считалось предательством, потерей веры в партию и попыткой шантажа. Поэтому к несчастному не следовало проявлять никакого сочувствия. Однако рабочая группа занервничала. Члены ее прекрасно знали, что выдумывают обвинения без малейших оснований.

Услышав об учителе Кане, мама расплакалась. Она его очень любила и догадывалась, что такой жизнелюбивый человек мог пойти на крайний шаг только в результате чудовищного давления.

В подведомственной ей школе мама отказалась объявлять кого бы то ни было изгоями. Однако подростки в школе, распаленные статьями в «Жэньминь жибао», ополчились на учителей. «Жэньминь жибао» призывала «разгромить» экзаменационную систему, потому что с учениками в ее рамках «обращались как с врагами» (слова Мао), да и вообще она явилась плодом злобных замыслов «буржуазных интеллигентов», то есть большинства учителей (еще одна цитата из Мао). Газета также обвиняла «буржуазных интеллигентов» в заражении умов молодежи капиталистической чепухой в преддверии планируемого ими возвращения Гоминьдана. «Мы не можем позволять буржуазным интеллигентам и дальше заправлять в наших школах!» — восклицал Мао.