Вашингтон - Николай Яковлев

Недоброжелатели Вашингтона прикусили языки, содержание мрачных писем Ли незадолго до его смерти широко разнеслось. Ли, например, писал Гейтсу: «Я убежден как в своем существовании, что рассчитанная цель этого темного интригана, преисполненного честолюбия мстительного хама В. — стереть меня с лица земли, убив прямо или косвенно, а также навсегда подорвать вашу славу и благополучие».

Приписывать такие замыслы Вашингтону слишком. По поводу обвинений Ли он позднее высказался, благостно заметив: «Если бы я когда-нибудь претендовал на роль военного гения и опытного военачальника и под этим фальшивым знаменем выпрашивал командование, которым мне оказали честь, или если бы после моего назначения я опрометчиво действовал, руководствуясь только собственным суждением, а неудачи были бы следствием моего упрямства и своеволия, но не обстоятельств, тогда я был бы должным объектом для поношения не только его, но и других и заслужил бы общественное недовольство. Но ведь все знают, что командование было мне навязано, и… одно перечисление фактов опровергает все его утверждения, хотя они и делаются с наглостью, на которую способны лишь немногие, бесчестящей само имя человека».

Дело было не только в судьбе сумасброда Ли. После Вэлли-Фордж Вашингтон стал почти неуязвим. Д. Адамс продолжал ворчать, но только в письмах жене: «Отец страны, Основатель Американской Республики, Основатель Американской Империи и т. д. и т. д. и т. д. Эти эпитеты неприменимы к одному! Их нельзя применить и к двадцати, к сотне и тысяче!» Американцы все же отдавали их одному — Джорджу Вашингтону.

По американским критериям он, дав описанные сражения, зарекомендовал себя полководцем. Большего в чисто военной области он лично не сделал, ибо с лета 1778 года и до конца войны за независимость внимание Вашингтона все в возрастающей степени поглощали проблемы политической стратегии.

Американский публицист Ф. Беллами в книге «Личная жизнь Джорджа Вашингтона», выпущенной в 1951 году, писал: «У американцев ныне есть основательные причины, когда они никак не могут вспомнить, что происходило с Вашингтоном и континентальной армией в промежуток между Монмус-Корт-Хауз в 1778 году и Йорктауном в 1781 году. Дело же в том, что после Монмус-Корт-Хауз наши предки, положившись на союз с Францией, беспредельно захваливали Вашингтона и оказывали ему все меньше практической помощи… Печально, но факт — американцы тогда вели себя так, что желание многих историков забыть об этом периоде понятно».

Война в представлении американцев приобрела иные очертания, они благословляли свою искусную дипломатию, сумевшую будто бы поставить на службу США королевскую Францию. Расчетливые руководители революции надеялись вести отныне боевые действия главным образом чужими руками, не без оснований полагая, что решающие схватки с Англией предстоят далеко за пределами Северной Америки и, следовательно, обойдут их страну стороной. Они не были совсем не правы. В Лондоне с появлением нового врага Франции были озабочены безопасностью самих Британских островов. Адмиралтейство смертельно боялось появления в отечественных водах соединенного франко-испанского флота, а посему озаботилось держать крупный флот в метрополии. В то же время для охраны британских островных владений в Вест-Индии перебрасывались войска, которые были взяты у Клинтона. Контуры этой стратегии не могли остаться тайной для американцев, и они, естественно, ожидали ослабления натиска врага.

В конгрессе правильно рассчитали, что Англия не сможет направить против США новые части регулярной армии, и отсюда сделали совершенно неправильный вывод, что можно пропустить мимо ушей настояния Вашингтона укреплять континентальную армию. Не придали также должного внимания угрозе Клинтона, о которой по долгу службы Вашингтон доложил конгрессу: отчаявшись получить подкрепление, английский командующий укрепился в Нью-Йорке и заявил, что «изменит характер войны, превратив ее в борьбу на истребление и уничтожение». Он разослал агентов по индейским племенам уговаривать краснокожих обрушиться на западную границу США, спланировал зимнюю кампанию в южных штатах и опустошительные набеги с кораблей королевского флота не только на побережье, но и по Гудзону.

Уже 4 июля 1778 года, своеобразно отмечая день американской независимости, английский полковник Батлер во главе индейцев вторгся в долину Вайоминг в Пенсильвании. Он устроил кровавую баню, сотни мирных жителей погибли. На глазах обезумевших семей мужчин бросали на кучи раскаленных углей и, придерживая вилами, заживо сжигали, отрезали головы, снимали скальпы. Очень скоро вся приграничная полоса стала ареной ужасающего кровопролития.

Континентальная армия не могла ничего поделать. Вашингтон привел ее вслед за Клинтоном к Нью-Йорку. Туда же подошла эскадра д'Эстэнга, прибывшая к американским берегам 8 июля. Логично было бы овладеть Нью-Йорком, сил, казалось, было достаточно — континентальная армия плюс четыре тысячи французских солдат, привезенных д'Эстэнгом. Но адмирал нашел, что его глубокосидящие корабли не войдут в гавань Нью-Йорка. Операция не состоялась. Тогда Вашингтон попытался очистить остров Ньюпорт, разгромив занимавший его сильный гарнизон. Соединенные американо-французские силы высадились на остров, но сражения не произошло. Д'Эстэнг, получив сообщение о подходе английского флота, торопливо погрузил своих солдат и отплыл. Тут разразился сильный шторм, потрепавший французскую эскадру. Д'Эстэнг заявил, что необходимо отремонтировать корабли, и укрылся в гавани Бостона. Затем он отплыл, не поставив в известность союзников о месте назначения. Вашингтон предположил — в Вест-Индию, ибо вслед за французским флотом из Нью-Йорка ушла английская эскадра, взявшая на борт пять тысяч солдат. Между тем шел уже ноябрь, и кампания континентальной армии 1778 года закончилась. Вашингтон расположился на зимние квартиры, заняв зигзагообразную линию протяженностью сто с небольшим километров к западу от района Нью-Йорка.

Первый опыт сотрудничества с французами оставил горький осадок. После неудачи на Ньюпорте около пяти тысяч ополченцев, обозлившись на союзников, разошлись по домам. Происходили стычки между американскими и французскими солдатами. Стороны обменивались острыми упреками. Вашингтон как мог сохранял дипломатическую выдержку, но в частном письме воскликнул: «От всего сердца хотел бы, чтобы у нас не было ни одного иностранного офицера, за исключением маркиза Лафайета!» Но даже пылкий маркиз терял терпение, на оскорбления своих соотечественников он отвечал колкостями, а Вашингтону пожаловался: «Я чувствую себя больше на войне в американских линиях, чем при приближении к английским линиям у Ньюпорта».