Написано кровью - Грэм Кэролайн

— Предпоследним, старший инспектор. Давайте придерживаться фактов, договорились?

— Я надеюсь, что придерживаться фактов будем мы оба, — парировал Барнаби и получил колючий взгляд в ответ на свою шпильку. — Могу я узнать для начала, когда именно вы покинули «Приют ржанки»?

— «Приют» чего?

— Коттедж мистера Хедли.

— Честно говоря, я не помню. Поздновато уехал.

— Может быть, вы помните точно, когда приехали домой? Тогда мы могли бы вычислить время вашего отъезда.

— В одиннадцать или в двенадцать. Я безнадежен во всем, что касается времени. Спросите кого-нибудь другого.

— Вы ушли последним?

— Насколько я помню, да.

— И в каком состоянии вы оставили мистера Хедли?

— Он был жив и здоров.

— И в хорошем настроении?

Впервые Дженнингс надолго замолчал. Он оглядел свои оливкового цвета ботинки, потом — постер на противоположной стене комнаты, где лишенная тела рука норовила залезть в открытую дамскую сумочку.

— Трудно сказать. Он не показался мне человеком, склонным откровенно проявлять свои чувства.

— О чем вы с ним говорили, когда все остальные разошлись?

— О писательстве. Меня за этим и позвали.

— Вы часто принимаете такого рода приглашения?

— Как правило, не принимаю, но Мидсомер-Уорти под боком. К тому же я подумал, это может оказаться забавным.

— И как, оказалось?

— Нет. Настоящий пантеон скуки.

— Может быть, расскажете нам…

— Ради бога! Какое касательство мои впечатления имеют к этому жуткому событию? Нам тогда пришлось бы всю ночь тут просидеть…

— Ваша точка зрения, как постороннего человека, может быть нам необычайно полезна. Мне интересны не только ваши впечатления об отдельных членах кружка, но и, что называется, подводные течения. Возможно, напряженность, натянутость между кем-то из них, которую вы уловили в течение вечера.

— Связанные с Хедли, вы имеете в виду?

— Не обязательно.

Макс обратил свой взгляд к другому постеру и на сей раз рассматривал его долго и внимательно, словно проникаясь уверенностью, что добровольная организация «Соседская вахта» может значительно облегчить его жизнь. Сержант Трой, до этой минуты подпиравший дверь, взял себе оранжевый виниловый стул и сел за спиной у шефа. В комнате было очень тихо. Тишину нарушало разве что шипение магнитофонной ленты и скрип ножки, когда Дженнингс ерзал на стуле…

— Человеку вашей профессии, — Барнаби вернул разговор на прежние рельсы, — необходим зоркий глаз и острый слух. Ваше сырье — это люди, не так ли? Вы наверняка что-то заметили тем вечером.

— Там была рыжеволосая женщина — боюсь, я забыл, как ее зовут, — явно влюбленная в Хедли. И несчастливо влюбленная, судя по всему. Отвратительный человечек по имени Клэптон. Безнадежен, ни на что не годен и, подозреваю, совершенно бездарен. С женой-размазней. Милый старичок, такой рассеянный, что, по-моему, опасно отпускать его куда-нибудь без сопровождающего, и страшная, злая, как цепной пес, особа на монументальных ногах толщиной с колонну Нельсона, поклоняющаяся тому, что она называет «истинно английской кровью». — Дженнингс переводил взгляд с одного полицейского на другого. — Вы думаете, что кто-то из них потом вернулся и прикончил его?

Барнаби, не без некоторого удивления, признал, что да, именно так он и думает.

— Вы, единственный из всех, с кем я разговаривал, не предположили, что имело место ограбление.

— О, ни один литератор, знающий толк в своем деле, не удовлетворился бы такой версией. Слишком банально. Где сюжет?

— Почему вы приехали поговорить с этими людьми, мистер Дженнингс?

— Вы меня уже спрашивали.

— Ваш агент откровенно не хотела мне верить. Подразумевалось, что ничего подобного вы никогда не делаете.

— Тейлант? Зачем, черт возьми, вы с ней разговаривали?

— Мы пытались вас разыскать. После того, как ваша жена сказала нам…

— Вы были у меня дома? — слова выскочили у него изо рта спутанным клубком, как будто его язык настолько онемел, что не смог не то что придать каждому из них нужную форму, но и просто отделить их друг от друга.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Разумеется. Миссис Дженнингс, кажется, думает, что вы уехали в Финляндию.

— Боже милостивый. Что вы ей сказали?

— На том этапе мы ничего не могли ей сказать. И в любом случае она вряд ли была в состоянии что-то воспринять.

— Это ваш мистер Ставро, — сообщил Трой, — рассказал нам о том, что вы делали, вернувшись от мистера Хедли. Он говорит, что вы велели разбудить вас пораньше, поскольку собираетесь в Хитроу. Также он сказал, что в ту ночь вы вернулись домой в час, а не между одиннадцатью и двенадцатью, как вы предположили.

— Я же говорил, что никогда не знаю, который час.

— Значит, эти красивые часы пропадают зря, сэр.

Дженнингс, казалось, не услышал последней реплики.

— Вы… Вы были у меня дома еще раз? Говорили с моей женой?

— Нет.

— Итак, она считает…

— Что вы обманываете ее в Хельсинки. — Выговаривая эту фразу, Барнаби даже поразился, насколько она соответствует истине.

Он вспомнил горькую, усталую улыбку женщины, ее глаза, в которых было написано, что она больше не может, просто не может, но знает, что будет еще много-много чего. Увидел ее бронзовые руки и ноги, опутанные холодным огнем драгоценностей. Увидел, как ее тело разрезает гладь воды. Туда-сюда, вверх-вниз, будто сверкающая, брошенная в тесный бассейн тропическая рыба.

Измены Дженнингса — его личное дело (если только не связаны с делом, которое они расследуют) и никак не должны занимать Барнаби. И все же на долю секунды он испытал одновременно жалость и отвращение и не дал себе труда скрывать ни то, ни другое.

Дженнингс тут же начал оправдываться, к большому удивлению старшего инспектора. Писатель показался ему человеком самодостаточным и независимым от чужого мнения.

— Это не то, что вы думаете, — промямлил он.

— Правда, мистер Дженнингс?

— Если вы действительно интересовались мною, то, возможно, знаете, что у нас с женой был сын и он умер маленьким. В этом году ему исполнилось бы девять. Его смерть страшно повлияла на Аву. Она очень изменилась. Замкнулась в себе, а иногда впадает в бешенство. Некоторое время провела в лечебнице. Она не подпускает меня к себе ни физически, ни эмоционально. Я не смог утешить ее, и некому было утешить меня. Это был и мой ребенок.

Вообще-то я не донжуан, но в конце концов — больше от одиночества, чем от чего-то другого — я вступил в связь с одной женщиной. За долгое время мы очень сблизились, и должен признать, что теперь я не могу себе представить жизни без нее. Я собирался все рассказать жене, но Линдси и слышать об этом не хотела. Она сказала, что Ава уже хлебнула столько горя, что ей на всю оставшуюся жизнь хватит. Мы с Линдси вместе пять лет, если можно назвать так уворованные часы, иногда выходные. И впервые за это время мы позволили себе нечто вроде настоящих каникул. Коттедж принадлежит друзьям Линдси. Мне было очень хорошо эти дни, но она все никак не могла успокоиться. Все боялась, как бы чего не случилось. — Дженнингс опять взялся за свой кофе, уже холодный, заглянул в стаканчик и поморщился: — Боже, какой ужас! — Было совершенно ясно, что за ужас он имеет в виду. Убийство Джеральда Хедли, похоже, его совершенно не занимало. — Надеюсь, история с Линдси не попадет в газеты, старший инспектор? Вряд ли это имеет какое-то отношение к вашему расследованию.

— Это не в нашей власти, сэр.

— Не верю, — усмехнулся Дженнингс и, не получив ответа, устало поднялся. — Что ж, если бы кто-нибудь показал мне, где вы поставили мою машину…

— Не думаю, что она вам понадобится прямо сейчас, сэр.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Что, простите? — Дженнингс, уже направившийся было к двери, остановился и удивленно спросил: — Еще не все?

— Боюсь, что еще далеко не все.

Старший инспектор, больше позабавленный, нежели раздраженный такой фальшивой наивностью, зафиксировал на записи время и обстоятельства, при которых прервался допрос, и отключил магнитофон.