В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

отец, ища у них защиты от тяжелых дум, отгонявших от него сон, так приходила молиться им тетушка Лизавета Зиновеевна, крестившаяся по-старообрядчески – двуперстием. Так молился им однажды даже братец Александр Николаевич, редко кому-нибудь молившийся: когда его, лежавшего в тифе, одолела бессонница, а врачи предписывали ему сон и покой, в головах его постели, по совету той же тетушки, поставили «Семь спящих отроков» с зажженной лампадой – и смирный сон низошел на его буйную голову.

Однажды пришел к нам в дом какой-то почтенный, но незнакомый человек, принес восковую свечу и попросил зажечь ее пред «Семью отроками»: у него сын скорбел от бессонницы. Его волю исполнили, а на вопрос, откуда ему известно, что у нас есть такой образ, он отвечать не пожелал, а промолвил лишь: «У Бога все известно».

Я лежу в своей постельке, ожидая маму и няню, и смотрю на «Семь отроков». Тихо и таинственно у меня на душе. Я еще не знаю всей их повести так подробно, как записал здесь и как узнал после многолетних спросов-расспросов отца, матери, нянюшки, калужской тетушки Лизаветы Зиновеевны. Но я уже знаю о детской любви этих отроков ко Христу, об их чудесном сне и правдивом воскресении, – мне кажется, я уже не раз ходил с мужественным Ямвлихом за хлебом к корыстному торговцу и не раз передавал вместе с отроком благочестивому царю свою повесть о необычайном Сне. Я люблю тихих и мудрых отроков, связанных неразрывной дружбою в жизни, в смерти, по смерти и опять в жизни.

Приходит мама. Она поздравляет меня, шутя, как большие – больших: «С легким паром!» – и крестит на сон грядущий. Мне хотелось бы, чтоб она посидела со мною, но ей некогда, она озабочена обедом: кто-то важный должен приехать из города с папашей, какой-то гость, и надо приготовить закуску и лишнее блюдо к столу.

Я остаюсь с няней. Младший брат давно уже спит в своей постельке. Его купали раньше меня, и он уже раскинулся, сбрасывая с себя одеяло, в веселом беззаботном сне.

А я становлюсь на колени в своей кроватке и читаю вслух «Богородицу». Няня беззвучно шепчет молитву вместе со мною, и, когда я готов остановиться, затрудняясь в том или ином слове, она усиливает свой шепот до ясных слов:

– Благословенна Ты в женах!..

Я повторяю за нею, и мне кажется: добрый и тихий отрок Ямвлих остановился на пути к хлебопеку, смотрит на меня приветливо в золотом своем венчике и повторяет вместе со мною и няней Благодатной Марии:

– Благословенна Ты в женах!..

Я шепчу дальше:

– И благословен плод чрева Твоего.

Я не понимаю еще этих слов, и няня не объясняет мне их, но я знаю, что это – Христос, тот Пресветлый Христос, который, с высоты кудрявого облака, благословляет на иконе Семь отроков, я знаю, что это – Тот благостный Спаситель, Который, пожалев прекрасных отроков, сохранил их от гонителя в темной пещере.

И я молюсь Христу и прошу Его, чтоб Он также сохранил и меня самого, «младенца Сергия», как подсказывает мне няня, и моего маленького брата, и папу, и маму, и бабушку, и няню, и старших братьев, и сестру, и всех, кого я люблю. А любил тогда я всех и не знал, что значит не любить.

«Богородица» прочитана.

Прочитан и «Отче наш» – с большой помощью няни, причем, когда я произносил: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», я думал о черном, ржаном хлебе, которого так много надо всем: нам, к столу и на кухню, в богадельню к Елене Демьяновне, в деревню, к моей молочной сестре Шуре, в деревню, к Егору (наш дворник), и к Марье Петровне с Ариной (наши кухарки), – надо много, много хлеба для всех, и я рад, что у Бога на всех его хватит.

Те молитвы, что есть в молитвенниках, прочитаны. Но есть еще одна молитва: ее нет ни в одном молитвослове, но я знаю ее тверже всех.

Этой молитве научила меня няня. Ее простое, любящее, горячее сердце сложило ее, трепеща за нас, детей, за нашу жизнь, счастье, здоровье.

Сейчас я отойду ко сну, останусь один с ангелом– хранителем – так верю я, так научила меня верить няня. И я молюсь этому неотступному спутнику моей жизни:

Ангел мой хранитель!

Сохрани меня и помилуй.

Дай мне сна и покою

И укрепи мои силы.

Эти слова сложила сама няня, и я произношу их с полной верой, что ангел меня слышит и исполнит все по просьбе мой.

Теперь, больше чем через полвека, я вдумываюсь, вслушиваюсь в эти никогда не потухавшие в душе моей слова и в них слышу голос няни, сливавшийся неразрывно с нашими младенческими голосами. В няниной молитве нет ни единого церковнославянского слова, ничего в ней нет от книги, от Писания, это простой, непосредственный выдох души. Это – истая молитва няни, болезнующей и радеющей о своих «выходках»: их детскими устами она просит у ангела-хранителя всего, что нужно работнику для жизни: сна, покою, растущих сил, всего, о чем сама она заботится день и ночь; и вот, не доверяя своим заботам, своему попечению, берет няня себе в могучие помощники «Ангела мирна, верна наставника, хранителя душ и телес наших».

Когда няня слагала для нас свою короткую молитву, она, верно, и не думала об этом прошении и просительной ектении, а вот сказалось ее, нянино, прошение, вложенное ею в уста детей, совпало с этим прошением об «Ангеле мирне», возносимом Церковью за вечерним богослужением.

Что же тут мудреного! У русской няни старого времени было чистое, любящее сердце – православное сердце.

И что же опять-таки мудреного в том, что я засыпал после такой молитвы с няней не под белым полотном кроватки, а под белыми крыльями ангела– хранителя?

Я не помню никаких ее особых наставлений нам, никаких ни моральных, ни религиозных поучений, не помню и наказаний. Не может быть, чтоб их не было совсем, вероятно, они были: «стань в угол» и легонький шлепок по «барыне» (так у няни звалось известное место, которым особенно прославился князь Дундук[159]), но все эти «кары» были так, очевидно, редки, так малозначащи, что не оставили никакого горького осадка в душе и оттого вовсе не запомнились. А таких крутых мер, как «без обеда» или «без сладкого», ни в няниной педагогике, ни в маминой педагогике, от которой зависела нянина, не было вовсе.

Укорительным словом няни было «бесстыдник!»