Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Нишкните, — шепотом потребовал Третьяк. — Подойдет неслышно — ввек потом не расхлебаем.

Данилка, не принимая участия в беседе, смотрел на крошечные, зеленые, но уже начинающие светиться в листве восковым цветом яблоки. Он не мог припомнить, видел ли когда перед самым своим носом такое диво — новорожденный, еще только собравшийся зреть, плод на ветке. Чем-то ему эти яблочки вдруг сделались милы до того, что захотелось пальцем провести по их еще не вполне округлым, ребристым бочкам.

— Меня дожидаетесь, люди добрые?

Все четверо поднялись с лавочки и разом поклонились.

— Челом тебе бьем, Абрам Петрович, — на правах знакомца сказал Третьяк.

Кладознатец был стар, но еще вполне крепок. Борода и темная расчесанная грива — с сильной проседью, одет в черный долгополый кафтан и с виду совсем бы похож на духовное лицо, да только не та повадка. А если рассудить — какая еще может быть повадка у человека, который за своими кладами Бог весть куда ездит, со всякими людьми сношается, в том числе и с такими, что, учуяв серебришко, могут и засапожник тихонечко достать…

— С чем пожаловали? — строго спросил кладознатец.

И сел посередке лавочки, а Третьяк с Семейкой — справа и слева от него. Филатка же с Данилкой, как молодые, остались стоять.

— Дело у нас незаурядное, — сказал Третьяк. — Сдается нам, что клад мы отыскали, да не ведаем, как взять. Коли поможешь — четвертым в долю возьмем.

— Что же, люди добрые, рассказывайте. Чем могу — подсоблю.

— Да ты помнишь ли меня, Абрам Петрович? — догадался спросить Третьяк.

— Много всякого народу видывал, меня почитай что вся Москва знает, а мне всех и не упомнить.

Данилка подивился тому, как старик свою забывчивость на пользу делу оборотил. И внимательно вгляделся в лицо кладознатца. Стар ли? Помоложе деда Акишева будет. Взгляд — исподлобья, нехороший взгляд. И, видно, будет старичище цену себе набивать…

Третьяк, видя, что его не признают, в знакомцы набиваться не стал. Не детей же с кладознатцем крестить!

— Случайно набрели мы в лесу на знак — медвежья харя, из дерева резанная, к дереву привязана на такой высоте, что конному хорошо видать, а пеший, пожалуй, и не заметит. И вот подумали — а не знак ли это, что клад рядышком схоронен? Может, и под тем же самым деревом?

Третьяк замолчал.

— Может, и знак, — согласился старичище. — Да только прежде, чем розыском заниматься, подумали ль вы, что не всякий клад благословенный? Что многие — и от нечистого?

— Подумали, батюшка Абрам Петрович. Но сам посуди, пока ты нас не поведешь клад брать, откуда нам знать — проклятый он или благословенный? — спросил Третьяк. — Вот коли мы с тобой срядимся, да за кладом пойдем, да начнем копать, да клад себя и окажет — тогда и будем думать! А коли заранее от страха трястись, так в нищете и помрем! На тебя вся надежда!

— Это ты верно молвил! — одобрил кладознатец. — Выходит, все вчетвером ту харю сыскали.

— Втроем, милостивец, — вмешался Семейка. — Мы двое да этот мой подручный.

Он указал на Данилку. Филатка же был настолько юн, что говорить о нем как о равноправном мужике со старым кладознатцем было бы, может, даже глупостью…

— По-честному делитесь, это хорошо, это Богу угодно. А что — с добычи много ли на храмы пожертвуете?

Такого вопроса никто не ожидал.

— Я — пудовую свечу и кадило серебряное, — первым нашелся Третьяк.

— В наших кремлевских храмах и без меня всякого добра полно, — намекнув, что человек он не абы какой, а государев, сказал Семейка. — Но на богаделенку что ж не пожертвовать? И подручный мой поступит, как я.

Таким образом он спас Данилку от необходимости выдумывать корявые враки.

— С богобоязненными людьми и толковать приятно. Еще одно — сейчас-то можете вы мне некоторые расходы оплатить? Я бы сказал — как клад возьмем, так и рассчитаетесь, кабы знал, что за клад такой. Может, он на имя заговорен, да еще и на бабье. Бывает такое — кладет поклажу человек, а сам приговаривает — владеть-де моей поклажей коли не мне, так рабу Божию Касьяну! А сколько их на свете-то? По пальцам сочтешь! Касьяновы именины — раз в четыре года!

— Коли расходы невелики, чего ж не оплатить? — Третьяк обвел взглядом сотоварищей, и они кивнули. — Много ли надобно?

— Сам не знаю. Коли понадобится спрыг-траву, от которой замки с сундуков сами спрыгивают, покупать — это одно, а коли орехов цвет — это другое. Нужно еще богоявленской воды у старушек прикупить, ладана в церкви, просфор, все может пригодиться.

— Столько-то наберем, — сказал Семейка.

— Еще обереги поставить. Может, на ком из вас порча лежит, клад взять помешает — так порчу снять.

— Вот уж точно, что на клад знахаря надо, — с почтением молвил Третьяк. — Нам бы и на ум не взошло!

— Так сколько же всего? — Семейка явно был намерен платить денежки немедленно.

— Экий ты скорый, а как по имени-отчеству? — спросил кладознатец.

— А Семеном Ефремовичем люди кличут.

Данилка намотал на ус — Семейка одним желанием платить немедленно и без торговли полюбился кладознатцу больше, чем Третьяк с любезным обхождением и льстивыми словами.

— А спосылай-ка ты, Семен Ефремович, малого за кружкой вина. Нужно наш договор скрепить, — и Абрам Петрович указал на Филатку.

— А где тут кружало неподалеку? — спросил скоморох.

— Как выйдешь из ворот, так все налево, налево, и у церкви спросишь, покажут. Да как кружку понесешь — ты ее под полой неси, неприметно. Понял?

— Как не понять!

Филатка поспешил прочь.

— Я бы и не подумал, что медвежья харя на клад указывает, вон они меня научили, — сказал Семейка. — Не поленился же кто-то, на дерево взобрался, резал!

— Ее могли и заранее вырезать, потом к дереву приспособить.

— Вот и мне показалось, что привязана. Примета хорошая, одна беда — не только тот, кто денежки зарыл, а всякий, кто на ту харю набредет, до клада добраться может. Вот как мы!

— Тот клад не дурак клал, — заметил Абрам Петрович. — Ты полагаешь, свет, он под той сосной и лежит себе? Давно бы сосну выворотили и клад забрали! Скорее всего, куда та харя глядит, туда и ступай, шаги считая.

— Как же знать, сколько шагов отсчитать?

— А это уж моя забота. И коли клад зачарованный — я тоже к нему подход найду. Бывают искатели неопытные — зачарованный клад возьмет и черепками рассыпется, или, того хуже, конским навозом обернется, его и выбросят, да еще матерно изругают. А он потом опять свой подлинный вид примет.

— Стало быть, непременно деревянная харя на клад указывает, — не отвлекаясь на конский навоз и тому подобные страсти, уточнил Семейка.

— Да для чего же еще ее к дереву приспосабливать?

— А сам ты, Абрам Петрович, про такой клад, где медвежья харя приметой, не слыхивал?

Кладознатец призадумался.

— А доводилось… Вы свою харю где отыскали?

— А ты где про клад с харей слыхал?

Тут-то Данилка с Третьяком и поняли, что сцепились противники.

— Не доверяешь, стало быть? — спросил Абрам Петрович.

— А я такой, — согласился Семейка. — Там, может, котел золота лежит! А я тебе все сразу разболтаю, ты забежишь вперед и возьмешь. Не-ет, свет, у нас с тобой все по-честному будет!

И это нехорошим голосом молвил тот самый Семейка, который преспокойно, работы по конюшне исполняя, кошель на видном месте оставлял. Надо сказать, что ни один из конюхов ни разу на тот кошель и не покусился. А кабы покусился — не Семейка, а Желвак с Озорным из него бы душу выколотили. У них кулаки куда как покрупнее Семейкиных были.

— Ну, твое право. Давай-ка, пока мы договор свой вином не скрепили, посовещайся-ка с товарищами. Может, и отступишься. Чтобы уж потом на попятный не идти!

— И то верно, — согласился Семейка. — Пойдем-ка, братцы, посовещаемся.

Они отошли от лавочки подальше.

— Мудрит кладознатец, — заметил Третьяк.

— Он знает, о которой харе мы речь ведем, — уверенно сказал Семейка. — И не хочет, чтобы мы туда совались. Не надобны мы ему там.

— Коли бы дело было лишь в кладе, кто ему мешает сказать — простите, люди добрые, тот клад по дедовой записи один боярин уж ищет и мы его почти взяли, так что отступитесь!

— Так в чем же дело-то?..

Данилка слушал старших, потому что своего мнения у него пока что не было. Вдруг он заметил, что Абрам Петрович, зайдя сбоку, делает ему знак — пальцем кивает. Мол, отойдем-ка…

— Третьяк… — чуть приоткрыв рот, но не шевеля губами, прогудел Данилка. — Говори чего-нибудь, а ты, Семейка, меня слушай.

Умение это он освоил еще в давние годы, когда в оршанскую школу бегал.

— Дело, стало быть, не в кладе, а в чем-то ином дело, а в чем — леший его разберет, — негромко и быстро заговорил Третьяк, — а леший — он таков, что на пакости готов, и будет вместо клада горе и досада!..