Валькирия. Тот, кого я всегда жду - Мария Семенова

Я ощупью прорезала плащ и обернула воеводу, перехватив в поясе запасной тетивой. Обезумевший снег бил меня по спине. Рядом рухнуло дерево. Я подумала о Яруне и новогородцах. Я схватилась за плащ и вновь потянула, почти не видя куда. Говорили, такая метель была в год, когда я родилась. Я то привставала, то падала на четвереньки. Я совсем потеряла Молчана, потом чуть не наступила на пса. Он всё берёг мои лыжи. В лесу будет полегче. Может быть. Впереди лежало болото, плохо промерзавшие топи. Я обойду их справа. Снег вбивался за ворот, никакого крика не разобрать было за хохотом ведьм. Ночь перед Самхейном, когда умирают нарушившие запреты. Я наугад скатилась с горушки и обхватила недвижного воеводу. Он слабо дышал. Ещё чуть, и совсем дотлеет в нём жизнь. Он почувствовал меня рядом с собою и выдохнул — уже издалека:

— Уходи…

Тогда в мой рассудок хлынула тьма. Или не тьма, а звериное, древнее, как у волчицы, когда убивают волчат. Я перекинула его левую руку через своё плечо и заставила взяться за поясной ремень, и пальцы варяга окостенели в судорожной хватке. Я стиснула его поперёк тела и упёрлась в землю коленями:

— Вставай, слышишь… вставай!

Он медленно, как во сне, попытался выпрямить ноги. И не сумел. Мы оба останемся здесь, в метельной ночи, нас разыщут весной, когда стает снег. Я рванулась что было могуты:

— Вставай!

Мы поднялись только на третий раз. А может, на седьмой. Я не знаю. Он был вдвое тяжелее меня. Но недаром жил дедушка Мал, сломавший спину медведю. Я сделала шаг. Вождь почти висел у меня на плечах, я в потёмках не различала лица, мы шатались, как пьяные, и нависало над нами что-то бесформенное, черней самой черноты, изготовившееся схватить, вырвать из кольца моих рук, навсегда унести обречённую жизнь… не стоять под берёзой, не отказываться от угощения, не пить молока…

— Моя была бы… в жемчужной… кике ходила бы… — предпоследним усилием разомкнул губы варяг. Голуба, вспомнила я. Ой, Голуба!.. Извечным древом любви была у галатов берёза. Голуба привязывала шнурком серебряное запястье. С Некрасом утешится. Или с другим, кого строгий батюшка наречёт. Где же ей догадаться, как любил её воевода, как себя забывал ради неё. Куда там себя — ужас вымолвить, род, продления не узнавший… Мстивой между тем разлепил чёрные губы для нового стона:

— Кольчугу на белую грудь не вздевала бы…

И замолк, и совсем подломились колени, жизнь гасла в нём, как ни пыталась я её снова возгнесть. Нет, мне не вытащить его из этого леса, я сама уже мало что разумела сквозь непосильную тяжесть, ломавшую мне спину… Я проковыляла ещё полных девять шагов, и тогда только вломилось в сознание, что он говорил не о Голубе. Он говорил обо мне. Я должна была что-то отмолвить, я открыла рот, понятия не имея, что возговорю… ветер хлестнул в лицо снегом, я проглотила его, задохнулась и стала отплёвываться, в глазах плыли круги, я наконец просипела:

— Потерпи… ещё немножечко…

Он еле переставлял бессильные ноги, с каждым шагом валясь на моё плечо. До корабля ему не дойти. Ещё чуть, и рухнет в снег уже безвозвратно, и я лягу рядом и опущу голову ему на грудь, и прорастут над нами два дерева, берёза да маленькая черёмуха.

…Как же он не хотел, чтобы я вступала в дружину. С оружием баловалась. Кольчугу на тело белое примеряла… Ой, Злая Берёза, что же ты натворила, Злая Берёза!

Тут я вспомнила кровную посестру, шатёр-ёлочку, и поверила, что туда у него ещё хватит сил добрести. Там пушистой кучей лежала старая хвоя, там я повстречала когда-то своего Бога, там был у меня давно обжитый дом. Я свернула в распадок, выпутываясь из цепкого вереска. Я более не размышляла. В родной избе не ошибёшься мимо печи.

…Как он хранил меня в поединке, в день Посвящения, когда летела над нами гремящая Перунова колесница. Как после учил уму-разуму, чтобы никто не обидел, даже привыкший бить в спину, исподтишка… Грести не давал… Как же он берёг и любил меня, этот воин, без памяти и без меры любил с того самого дня, когда впервые увидел, с того злосчастного дня, когда нарушенный гейс пометил ему радоваться, посулил недолгую жизнь!..

Я дралась вперёд по колена в зыбучем снегу, надсаживаясь и мысленно повторяя, как заговор: потерпи. Ещё чуть-чуть потерпи. Кажется, у меня то и дело меркло сознание, так что половину пути я просто не помню. Я только слышала, как справа и слева по временам с гулом падали изломанные деревья. Ёлочку не обрушит. Она знала, где вырасти мне на удачу. Иногда чуть редели несущиеся снежные облака, и тогда тени вершин оплывали перед слепнувшими глазами. И наконец я уткнулась лицом в колючие ветви, узнала их и поняла, что пришла. Я свалилась на четвереньки, Молчан протиснулся мимо, юркнул под полог. Хватая ртом воздух и снег, я вползла вслед за ним, втащила на хребте воеводу… перевернула кверху лицом… и всё, и не возмогла больше двинуться, кончились силы, болото сомкнулось над головой, лишь метель сотрясала кряжистые деревья, хохочущим великаном шагая за небоскат.

Наверное, нас в самом деле сыскали бы по весне, под стаявшим снегом… Спас Молчан. Ему прискучило ждать, пока я пошевелюсь, и он подобрался ко мне, полез носом в лицо. Я стряхнула смертную дрёму и взвилась на локтях, рука дёрнулась к лицу воеводы, и был миг ужаса, когда я не жила… Минуло. У ноздрей, чуть заметное, трепетало тепло.

Я врылась в слежавшуюся хвою, достала залитый воском горшочек. Ножом сбила крышку. Старенький фитилёк занялся неохотно и медленно, брызгая каплями жира.

Вождь лежал неподвижно… Я коснулась ладонью щеки, той, где не было раны. Потом я узнала, как кто-то жестокий, глумясь, приготовился исколоть ему глаз — Оладья не дал, вышиб нож из руки. Я вновь подумала о Яруне и новогородцах: а если мой побратим так же вот засыпал под тёплой периной, и кровь из пробитого бока точилась, точилась сквозь снег в холодную землю…

Надо было дать знать на корабль.

От дыхания на жёстких усах помалу обтаивал снег. Я снова принудила гибель посторониться, но вождь был беззащитен. За кругом слабого света, за ненадёжным шатром еловых ветвей, как и прежде, мрачней самой тьмы стояла беда. Вот-вот протянутся, вползут холодные лапы и…

Я вмиг нашарила на груди заветное громовое колесо, вытащила и осветила огнём. И что-то отскочило от ёлки, напуганное гневным отблеском молний. Я приподняла в ладонях тяжёлую мокрую голову и надела тоненький ремешок варягу на шею.

Надо было дать знать на корабль.

Жёлтое око Молчана мерцало в неверном свету. Его пёсьего разума недостанет выискать лодью. Я вздрогнула снова, поняв, что не миную лететь сама за подмогой. Мстивой останется здесь, один на один с темнотой.

И долго ли ещё спасут его радость-ёлочка и моё громовое колесо…

Лучше, чтобы прильнула к ранам добрая тканина. Не волосья меховой куртки, содранной с убитого Вихорко. Я поставила наземь светильничек, разомкнула на себе воинский пояс, стащила с плеч полушубок. Сложила кольчугу, помнившую Славомира. Собрала в горсть и ножом срезала весь низ сорочки, немного выше пупа. Я сама сеяла этот лён, сама пряла. Ткань подалась с треском.

— Девка глупая… что творишь, — с трудом выговорил Мстивой. Он открыл глаза и смотрел на меня, и глаза были те самые, что снились мне по ночам. Я узнала их. Довелось же узнать их только теперь, в ночи перед Самхейном. Для чего так рано уходишь? Дал бы полюбоваться тобой, дал огнём твоим согреться хоть мало…

Онемевшими пальцами я распутала крепко связанную тетиву, раскрыла на варяге одежду. На нём не было живого места от ран, меховая куртка набрякла.

Две сорочки вроде моей сгодились бы без остатка. От моих рук в стылом воздухе шёл пар. Я сказала:

— Ты смирно лежи. Я наших приведу, вернусь вборзе.

Поверх сорочки я положила ему на грудь свои полушубок и запахнула полы плаща.

— Девка глупая… — вновь шелохнулись чёрные губы. Шелохнутся ли, когда возвращусь. Он пытался противиться, хотел отдать мне тёплый кожух, но тело не повиновалось. Я скинула меховые штаны, вздетые поверх полотняных, натянула ему на ноги. Не такой уж там мороз. А хотя бы и мороз…

Я оброню последний рассудок, пока буду бежать и думать о том, как в мёртвых лапах ночи всё медленнее бьётся сердце, как остывает кровь, сначала в ногах, как следует не отогретых… я собакой лежала бы на этих ногах…

Я схватила Молчана за шиворот, за роскошную зимнюю гриву, крепко встряхнула. Указала ему на Мстивоя:

— Береги!..

Он поджал хвост и заскулил. Я обняла волкодава и всё-таки уложила подле вождя, горячим боком к боку. Строго наказала ему, чтоб не смел вставать-отползать… Разостлала кольчугу, сплетение железных кругов, от всякой нечисти необоримый заслон… положила меч у руки, бесскверную сталь, отгоняющую тени… Я оброню последний рассудок, пока буду бежать.

— Поцеловала бы, — выдохнули уста.

Я переживу его ненадолго. Я наклонилась. Губами обогрела губы, истрескавшиеся, холодней льда. Они еле дрогнули, отзываясь. Сердце закричало во мне. Я схватила нож и вмиг снесла косищу по самый затылок. Легко и безумно сделалось голове. Я вложила срезанную косу Мстивою в ладонь, пальцы медленно сжались. Я сказала: