Чудеса и диковины - Грегори Норминтон

Пока мы шли через двор, я заговорил с Куртом:

– Ну что? Шнойбер вернулся?

Курт еле заметно кивнул.

– Ты уже видел его новых чудищ?

Курт покачал головой.

– Нравится новая жизнь?

–  А вам?

Однако я твердо намеревался сохранить доброе расположение духа и всю дорогу до библиотеки мурлыкал старую флорентийскую песенку. Все значительные люди замка уже собрались в Риттерштубе: Мориц и Максимилиан, новый казначей по имени Шаффнер, Мартин Грюненфельдер и даже шериф со своими гримасничающими гориллами. Герцогиню окружали ее фрейлины, а герцог сидел мрачнее тучи – с Джонатаном Ноттом под боком – и старался не встречаться со мной взглядом. Я поклонился, получил в ответ едва заметный кивок и взял предложенную слугой миску темных блестящих вишен.

Якоб Шнойбер стоял у своих новых экспонатов. Он еще не снял дорожный костюм, от него пахло седлом, и я украдкой взглянул на его сапоги, почти ожидая, что они будут вымазаны лошадиным дерьмом.

– И давно он вернулся?

– Тише, – сказал Курт.

– Ваша светлость, миледи, обергофмейстер и вы, господа. – Якоб Шнойбер говорил тихо, уверенный во внимании своих слушателей. – Поставщик чудес королевских величеств всей Европы вернулся из своего путешествия к темным сторонам человеческой натуры. Мир за пределами этих счастливых гор полон раздоров, но я не знал устали в своих поисках. Я искал доказательств того, что фантазия Господа нашего не оскудела.

Нотт и его помощники захлопали. Я едва не подавился вишневой косточкой, таким внезапным был шквал громких аплодисментов.

– Спасибо, – сказал Шнойбер. – В Тюрингии, неподалеку от Эрфурта – в самом сердце земель сатанинского Лютера, – я обнаружил вот этот ужасный знак Божьего гнева. – Он сдернул малиновую ткань со стеклянного яйца, и то, что было внутри, заставило присутствующих отпрянуть в испуге. – Мать, дамы и господа, умерла при родах. Одни утверждают, что ее разорвало до самого пупка, другие – что вид этих все еще живых голов довел ее до сумасшествия и самоубийства. Заметьте, ваша светлость, с каким тщанием сохранены вены… как они просвечивают сквозь плоть, словно оно… словно они…еще живы.

– Э… да, – выдавил побледневший герцог. – Великолепная сохранность.

– А теперь, милорд, – еще одно покрывало упало на пол, – свинья, появившаяся на ферме у безбожников в тюрингских лесах. Едва выбравшись из материнской утробы, это чудовище сбежало в лес. Оно нападало на детей, собиравших ягоды. И поймать его не могли очень долго. Говорят, у него развился вкус к человеческой плоти.

– А как оно бегало? – спросил Мориц фон Винкельбах.

– На этих четырех ногах, милорд. Остальные просто торчали из спины подобно перьям.

Придворные окружили витрину, все придворные звания и взаимную неприязнь переборол общий для всех интерес к омерзительному. Я остался на месте, наблюдая за растерянным герцогом и отдавая должное сочной вишне.

– И, наконец, – сказал Шнойбер, – я приготовил аллегорию – небольшую фантазию моего собственного изготовления, – которая символизирует наше общее возмущение безбожием и разложением, царящим в лютеранских странах.

Это был череп, женский череп, по словам Шнойбера, с клочками рыжих волос, все еще цеплявшихся за обрывки кожи на голове, с сильно раздробленным носом и хрупким небом, съеденным сифилисом. Подвешенная в консервирующей жидкости пухлая детская ножка словно намеревалась пнуть сгнивший череп.

Джонатан Нотт рассмеялся.

– Так Невинность разбивает голову Разложению.

– Это голова блудницы, милорд, – сказал ваятель по плоти. – Новый экспонат для вашего музея.

Какими же грубыми были эти провинциальные дворяне, раз их привлекали подобные мерзости. Они восторженно охали и качали головами. Круглые банки подобно линзам превращали их лица в чудовищные морды.

Изображая безразличие к творениям Шнойбера, я оглядел Риттерштубе. Меня терзали сомнения. Пристальнее осмотрев комнату, я с ужасом обнаружил, что никто, кроме меня, не ест вишен. У меня сжалось горло. Яд! Нёбо мгновенно пересохло, как ил на дне обмелевшей реки. Мне нужна была вода. Мне нужен был воздух. Тяжелый запах духов придворных, едкая пудра на нарумяненных дамских щеках – все это отравляло мои легкие и ноздри.

Адольф Бреннер вытянул меня из тумана моего страха.

– Томмазо, – сказал он. – На тебя донесли. – Что?

– Твои помощники и шпионы тебя сдали.

– Но вишни…

– Ты что, не понимаешь? Тебя привели сюда, чтобы публично вынести приговор.

Я потихоньку направился к выходу, но мне помешал Джонатан Нотт.

– Вы так скоро нас покидаете, герр Грилли?

Опасаясь выдать себя, Адольф Бреннер поспешно убрал руку с моего плеча.

– Я… Я… э-э-э… У меня что-то в горле пересохло.

Братья Винкельбах повернулись к нам. И герцогиня, и вся ее свита.

– А что такое? – спросил Джонатан Нотт. – Вы что-то съели?

Как по команде весь фельсенгрюндский двор обратил взоры к моей полупустой вазе.

– Наслаждаетесь плодами своего сомнительного труда?

– Мне дали…

– Фельсенгрюнде всегда было для вас Страной Изобилия, не так ли?

Я в отчаянии посмотрел на Альбрехта Рудольфуса. Но он упорно смотрел себе под ноги, и вот тогда я и понял, что мое дело плохо. Обергофмейстер развернул свиток с обвинениями.

– Ваши прежние ученики, – начал Мориц фон Винкельбах, – с которыми, как выясняется, вы обращались весьма пренебрежительно, сообщили, что вы платили им за то, чтобы они шпионили за его светлостью герцогом. Вы будете это отрицать?

При помощи средств, доверенных вам герцогом, вы наладили сеть информаторов по всему замку. Вы нарушили все приличия, злоупотребили доверием герцога и зашли так далеко, что шпионили даже за интимной жизнью венценосных супругов…

Справа от меня послышалось возмущенное пыхтение; иезуит Вакенфельс театрально раскрыл ладони и поднял глаза долу.

– Это голословные утверждения, дорогой обергофмейстер, – сказал я. – Ваша светлость, по-моему, все предельно ясно: в вашем окружении есть люди, желающие очернить мою репутацию.

– Капрал Йорген Зуль, который шестнадцать лет назад сопровождал вас во Франкфурт, где вы печатали «Историю» Фогеля, показал под присягой, что вы растратили средства, выданные вам казначейством на приобретение книг и произведений искусства, на свои низменные плотские удовольствия. Вы отрицаете и этообвинение?

Я попытался заглянуть в глаза герцогу.

– Ваша светлость, это что, суд?

– Ты не стоишь расходовна суд, – сказал Шаффнер, казначей.

– И недостоин его, – добавил Грюненфельдер. Со всех сторон меня окружали оскаленные шакальи пасти. Только умница Нотт стоял в стороне, как ни в чем не бывало скрестив руки на груди, хотя, собственно, именно он и запустил этот маховик.

– Я действительно потратил малую толику ваших денег, милорд. Незначительную сумму на различные нужды. Сейчас уже не припомню, на что, сознаюсь, но сумма была такой крошечной, и проступок – если это был проступок – был совершен слишком давно…

– Даже слишком давно, ваша светлость, – сказал обергофмейстер, – слишком давно этот тосканец явно злоупотребляет вашим гостеприимством.

Стыд и ярость заставили меня позабыть об осторожности.

– А как же Шнойбер? И Нотт, который так искусно занял мое место? Все вы можете видеть результаты моих трудов. Этот самый дворец, эта библиотека… Я работал для славы и величия герцога. Неужели вы не понимаете: это они, вновь прибывшие, воспользовались доверчивостью герцога.

–  Молчать!– Герцог вытер губы. – Обвиняемый будет молчать… и поменьше дерзить… Обергофмейстер, пожалуйста, продолжайте.

– Томас Грилли, вы солгали его светлости насчет вашего положения в Праге при почившем императоре. Вы хвастали связями с королевскими особами, с которыми, что вовсе не удивительно, вы никогда не были даже знакомы.

– Как… С чего вы взяли?

– Вы держали в секрете факт своего заключения в пражском замке, что равносильно вранью.

– Умолчание не есть ложь. Всего лишь упущение.

Адольф Бреннер нахмурился и украдкой сделал мне знак молчать.

– Вы оскорбили своего покровителя, – продолжал Мориц фон Винкельбах, – и предали доверие человека, который дал вам все.

– И каково наказание?

Пусть, думал я. Пусть случится худшее, чтобы оно уже случилось и все закончилось. Наконец.

– Будь моя воля, – сказал обергофмейстер, – я бы вас выпорол и вышвырнул вон из герцогства.

–  Нет! –вскричал герцог. – Я не допущу, чтобы он пострадал.

– Но он даже и не пытается оправдаться, – возразила мужу Элизабета.

– Он служил мне, – сказал герцог. – Он много сделал… и приобрел много… прекрасных вещей. И я благодарен ему за это.

Глядя на носки своих туфель, я с облегчением понял, что наш общий секрет – подделки, которые мы выдавали за оригиналы, – пока еще остается секретом. Это был клей, благодаря которому я прилепился к Фельсенгрюнде; потому что, изгнав меня без надежды на прощение, герцог рисковал быть разоблаченным.