С отцами вместе - Николай Ященко

Больше часа бродили по темным улицам городка. Усталые вернулись в комендантскую каморку… Митя спал на столе. Среди ночи его разбудил тревожный крик Анны:

— Берегись, берегись!

— Что с тобой? — испуганно спросил Митя.

Анне приснилось, что предревкома Герасим выписался из больницы, идет по улице Осиновки, а с церковной колокольни в него целится из карабина лавочник Петухов…

— Спи, Аннушка!

Сам не зная, как вырвалось это слово, Митя снова уснул, а в ушах молодой учительницы все еще звучало: «Аннушка». Так нежно называла ее только мать. Анна лежала с открытыми глазами, прислушивалась к ровному дыханию спящего товарища. Плохо ему: в головах смятая шапка, укрылся худенькой шинелькой, сам скорчился — стол был короткий. Анна поднялась с койки, подошла к Мите, набросила на него суконное солдатское одеяло. Все это видела в окно сторожившая город луна…

Обратно ехали в холодном, но пассажирском вагоне четвертого класса. Тут хоть ветра не было и то хорошо. Делегаты везли домой отпечатанные на папиросной бумаге решения съезда и по две брошюры Ленина.

На разъезде Анна сошла с поезда, Митя проводил ее до водокачки. На занесенной снегом дороге Анна обернулась, помахала белой варежкой.

— До свиданья, Аннушка! — крикнул Митя.

Во всех классах шли уроки. В пустом коридоре тикали большие настенные часы да в углу, где стояла бочка с кипяченой водой, из крана в ведро с помятым боком шлепались крупные капли. Крашеный табурет, на котором всегда сидел у окна школьный сторож, пустовал. Оставив на подоконнике медный колокольчик, старик отправился во двор колоть дрова…

Пронька и Кузя без стука прикрыли за собой дверь, огляделись по сторонам. Сразу оба заметили вывешенное рядом с картой Азии объявление: соучраб приглашает на новогодний бал, будут игры и танцы до двух часов ночи. Ребята на цыпочках прошли в раздевалку, оставили там одежду и так же бесшумно вернулись в коридор. Они решили над картой и объявлением прикрепить принесенный ими лозунг. Вчерашний вечер они потратили на то, чтобы найти старые газеты, нарезать их полосами, склеить в двух местах горячей картошкой. Потом химическими чернилами крупно по всей ленте написали два слова. Сегодня утром парнишки расстроились: газетные листы расклеились. Выручил Ленька Индеец, он утащил у матери столовую ложку ржаной муки, и ребята заварили клейстер. Теперь лозунг не развалится на части. Кузя поднес к карте табурет, взял в зубы несколько старых гвоздиков, достал из кармана штанов небольшой камень.

— Давай! — крикнул он Проньке.

Пронька мигом раскрутил сверток, один конец подал Кузе, а другой ухватил сам.

— Что вы здесь делаете?

В дверях учительской стояла Лидия Ивановна. Кузя вздрогнул, резко повернулся на табурете и чуть не упал. Кутаясь в теплый платок, учительница подошла к лозунгу, прочитала его и сказала тихо, но властно:

— Сейчас же в учительскую!

Через весь коридор, боясь громко топать, Пронька и Кузя осторожно несли свою работу. Так, бывало, летом носили они по улице бумажного змея с длинным хвостом. Никто из них не понимал, почему всем известная старая большевичка помешала двум будущим комсомольцам накануне Нового года осуществить их замысел. В учительской они положили лозунг на длинный стол, ожидая нагоняя от Лидии Ивановны. Но учительница, не говоря ни слова, вырвала из старой тетради листок, скрутила его жгутиком толщиной с карандаш, обмакнута в чернильницу и, близоруко прищуриваясь, аккуратно приписала мягкий знак к одному из слов. На сердце у ребят отлегло, но зато щеки их горели от стыда. Пока ученики прибивали лозунг, учительница подсказывала, какой край поднять выше, а какой опустить, чтобы было ровно. Когда старик вошел с охапкой дров, со стены весело глядели два ярких слова: «Даешь комсомол!»

Часы зашипели и мягко отбили полдень. По разрешению сторожа звонок на большую перемену давал Кузя. Что было силы размахивал он колокольчиком над своей огненно-рыжей головой. Сердце его ликовало. Пусть сильнее поет медь, пусть скорее други и недруги выходят читать боевой призыв. Кузя даже пробежался вприпрыжку, радуясь тому, что все, не считая мягкого знака, получилось так, как было задумано. Звонок заливался на все лады, звал школьников из душных комнат… Сначала в классах почти одновременно вспыхнул сдержанный говор, захлопали крышки парт. Молчальнику и мечтателю Проньке, стоявшему у окна, почудилось, что это загороженная где-то в теснине река зарокотала, прорываясь наружу. Затем она собрала все силы и хлынула в распахнутые двери, будто в раскрытые шлюзы. Вода бурлила, клокотала, разливалась по всему коридору, смывая на пути, точно мелкие камешки, первоклассников. Стало вдруг тесно у выхода во двор, у бочки с водой, у карты Азии…

В толпу с разбегу врезался Кикадзе. Он протискался ближе к карте, поднял голову, нарочно громко, с издевкой в голосе прочел по-своему:

— Даешь крысомол!

В коридоре никто не засмеялся. Кикадзе покопался в кармане, бросил себе что-то в рот, зачавкал, прищурился на лозунг и подпрыгнул к нему, но не достал.

— Близко локоть, да не укусишь! — крикнул Кузя.

Медленно ворочая челюстями, Кикадзе лениво оглядел учеников, выхватил из рук стоявшего рядом с ним мальчугана линейку. Кузя понял намерение сладкоежки, потер переносицу, на всякий случай сжал кулаки. Как только Кикадзе изловчился для второго прыжка, Кузя сильно толкнул его в спину. Старшеклассник потерял равновесие и стукнулся о стенку. К школьникам он повернулся с красным от злобы лицом.

— Кто меня? А?

Все молчали. Пронька, почуяв драку, пробирался к Кузе.

— Кто меня толкнул? — переспросил Кикадзе, выискивая глазами Кузю.

— Я!

Перед сопевшим здоровяком очутился беженец, он же Мандолина.

— Ты? — удивился Кикадзе. — Да ты что? Или лук ел или так одурел?

— Это ты одурел! — закричал, набираясь смелости, Мандолина. — Это ты о стенку лбом колотишься, на карте весь Яблоновый хребет развалил!

Вокруг грохнул хохот. Кикадзе решительно одернул на себе серую гимнастерку, отступил на шаг, зачем-то посмотрел на валенки с калошами, в которых топтался перед ним Мандолина.

— Господин Свиридок! — назвал он по фамилии своего неожиданного противника. — Я напомню тебе: ты член соучраба. Не забывайся!

Свиридок задиристо подскочил к Кикадзе, замахал перед ним кулаками.

— С этой минуты я не имею никакого отношения к твоему соучрабу… Ты хулиган! Зачем на лозунг кидаешься? Мешает он тебе?

Толпа школьников загудела, кольцо любопытных плотнее сжималось вокруг спорящих. Соучрабовец напал на соучрабовца — такого еще не случалось. Кикадзе не следовало бы затевать ссоры у всех на виду, тем более, что другие члены соучраба попятились и не поддержали его, но спускать обиду младшекласснику он не хотел и сказал прямо в лицо Мандолине:

— В комсомол переметнулся, Свиридок?

— Нет! Там меня, пожалуй, не примут. Но соучрабу я больше не слуга. Беги скорее к Химозе, докладывай!

Кикадзе скривил губы.

— А ты торопись в комсомольскую ячейку, там требуются рабочие лошади, вроде этих…

Он кивнул на Проньку и Кузю, потом повертел головой, увидел Леньку Индейца и показал на него пальцем.

— Сам видел, как они в воскресенье на себе воз дров тянули!..

И тут Кикадзе пришла в голову мысль агитнуть против комсомола.

— Иди, Свиридок, впрягайся в сани… У них по воскресеньям — воскресники, по субботам — субботники, сам Ленин их придумал, по вечерам — вечерники, а то и просто день труда. На мандолине некогда будет играть, отца с матерью забудешь. Иди надевай на себя хомут, предатель!

Белые зубы Кикадзе, его тонкие противные усики, злорадная усмешечка — все это завертелось перед глазами Мандолины, и он напрямик, по-боксерски ударил кулаком в ненавистное лицо. Кикадзе бросил линейку, закрылся ладонями. Кольцо любопытных разорвалось: Свиридок кинулся в класс, следом за ним побежали Пронька и Кузя. В дверях, растопырив руки, уже стоял Ленька Индеец. Пропустив троих, он захлопнул дверь и закричал на весь коридор:

— Сюда нельзя! Класс проветривается, я дежурный! Идите в снежки поиграйте!..

В суматохе не многие заметили, что Кикадзе, прикрывая нос платочком, пробрался к вешалке, оделся и ушел из школы. Вездесущие первоклашки видели, как он поднимался на крыльцо квартиры Химозы…

А в классе с открытыми форточками на последней парте плакал Свиридок. Всхлипывая и размазывая кулаками слезы, он говорил Кузе и Проньке:

— Вы, ребята, не называйте меня беженцем… Не могу я так жить, осточертело все. Отец всю душу вымотал. Куда мне деваться? Все равно обратно на Урал подамся, там заводов много, буду работать вместе с большевиками…

Эта троица шепталась о чем-то до конца перемены…

Около депо, в ожидании поезда, стоял товарный паровоз с начищенными до блеска, хотя и заплатанными боками. Митя Мокин только что пошуровал в топке, бросил в нее несколько поленьев и, выглянув в окно машиниста, подставил лицо свежему, морозному воздуху.