Падение башен. Нова - Самуэль Дилэни

Блестящие окна домов в туманной Азии бросались в глаза на фоне желтоватых стен. Именно вследствие этого эффекта греки две тысячи лет назад назвали азиатскую часть города Крисополисом, Золотым городом. Теперь этот район звался Ускудар.

— Эй, Мышонок! — позвал его Лео с красной вымытой палубы. Лео построил навес на своей лодке, расставил деревянные столики и вокруг них вместо стульев поставил боченки. Черное масло кипело в котле, подключенном к дряхлому генератору, заляпанному засохшей краской. В стороне, на куске желтоватой пленки, лежала груда рыбы. Жабры ее были растопырены, так что каждая рыбья голова торчала как бы из темно-красного цветка. — Эй, Мышонок, что это у тебя?

Когда погода была получше, рыбаки, докеры и грузчики приходили сюда обедать. Мышонок перебрался через леер. Лео бросил в котел еще две рыбины. Масло покрылось желтой пленкой.

— Это… Ну то, о чем ты рассказывал. Я взял… Я хочу сказать, что я думаю, что это та самая штука, о которой ты говорил, — слова вырывались, замирали, выражали сомнение и снова замирали.

Лео, которому его имя, волосы и грузная фигура достались от его предков немецкого происхождения и чья речь сохранила память о детстве, проведенном в рыбачьем поселке на побережье в мире, где звезд ночью было раз в десять больше, чем на Земле, выглядел смущенным. Смущение сменилось удивлением, когда Мышонок достал кожаный футляр.

Лео взял его в свои веснушчатые руки.

— Ты уверен? Ты где…

Двое рабочих поднимались на палубу. Лео заметил тревогу, мелькнувшую в глазах Мышонка, и перешел с турецкого на греческий.

— Ты где нашел это?

Фразы он строил одинаково, независимо от языка, на котором говорил.

— Спер, — даже когда слова сплошным потоком выходят из охрипшей глотки, десятилетний цыганенок разговаривает на полудюжине языков Средиземноморья гораздо лучше людей, которые, подобно Лео, изучают языки под гипнозом.

Строители, мрачные после работы (к счастью, разговаривающие лишь по-турецки), сели за стол, массируя запястья и потирая контакты на поясницах, где мощные машины подключались к их телам. Они заказали рыбу.

Лео наклонился и взмахнул рукой. Серебро блеснуло в воздухе и масло в котле затрещало.

Лео прислонился к поручню и открыл футляр.

— Да, — он говорил неторопливо. — Нигде на Земле, а тут особенно, не ожидал. Это взял ты откуда?

— На базаре, — ответил Мышонок. — Если где и можно что найти, так это на Большом Базаре, — он процитировал изречение, приносящее миллионы и миллионы Королеве Городов.

— Понятно, — сказал Лео. Затем добавил на турецком. — Вот, господа, обед, ваш, вот[1].

Мышонок взял лопатку и положил рыбу на пластиковые тарелки. Из серебристой рыба стала золотой. Строители достали ломти хлеба из корзины под столом и принялись есть прямо руками.

Мышонок подцепил из масла еще две рыбины и отнес их Лео, который сидел на поручне и, улыбаясь, разглядывал вещь, находящуюся в футляре.

— Изящный образ этой штукой создать, получится ли? Как знать. С того времени, как я рыбачил на метановых озерах Окраинных Колоний, в руках у меня такой вещи не было. А тогда играть я неплохо мог, — футляр захлопнулся и Лео со свистом втянул воздух сквозь зубы. — Это хорошая вещь.

Предмет в футляре из мятой кожи мог быть арфой, мог быть и компьютером. С индукционной панелью как у Терменвокса, с ладами, как у гитары, с короткими, как у ситара, струнами, расположенными на одной стороне снизу. На другой стороне были длинные басовые струны, как у гитарины. Одни части были вырезаны из розового дерева, другие отлиты из нержавеющей стали. Имелись и подсоединительные гнезда из черного пластика, а сам предмет покоился на плюшевой подушечке.

Лео дотронулся до него.

Облака разошлись еще шире.

Солнечные лучи засверкали на стали, подчеркнули фактуру полированного дерева.

Строители застучали монетами по столу, поглядывая на Лео. Тот кивнул им. Они оставили деньги на засаленном столе и, удивленные, сошли на берег.

Лео что-то сделал с кнопками управления. Раздался удар гонга, воздух вибрировал, сквозь зловоние мокрых канатов и дегтя прорезался запах… орхидей?

Давным-давно, когда ему было лет пять или шесть, Мышонок однажды нюхал дикие орхидеи в поле у дороги. (Там была высокая женщина в ситцевой юбке, должно быть, мама, и трое усатых босых мужчин, одного из которых ему было велено называть папой, но это было в какой-то другой стране…) Да, именно орхидеи.

Рука Лео двинулась, дрожание воздуха сменилось мерцанием, которое сгустилось в голубой ореол, исходящий из пространства между ними, воздух пах уже розами.

— Работает! — прохрипел Мышонок.

Лео кивнул.

— Лучше, чем то, что я имел когда-то у себя. Иллирионовые батареи здесь новые совсем. Ту вещь, которую я на лодке играл тогда, еще могу исполнить. Удивительно, — лицо его сморщилось. — Так хорошо не думал, что получится. Без практики.

Смущение придало лицу Лео выражение, какого Мышонок никогда у него не видел. Лео тронул рукоятки инструмента.

Она появилась из голубого свечения, наполнявшего воздух, стоя между ними в полоборота.

Мышонок ослеп.

Она была полупрозрачной, но чуть большее сгущение цвета там, где были ее подбородок, плечи, ноги, лицо, делало ее такой реальной! Она повернулась и бросила в него удивительные цветы. Мышонок засыпанный лепестками, зажмурил глаза. Он глубоко вздохнул воздух, но этот вдох не спешил переходить в выдох. Он продолжал вдыхать эти запахи, пока его легкие не уперлись в ребра. Сильная боль в груди заставила его выдохнуть. Резко. Затем он начал осторожный постепенный вдох…

Он открыл глаза.

Масло, желтая вода Рога, грязь. Воздух был пуст. Лео, постукивая обутой ногой — другая была босой — о поручень возился с какой-то рукояткой.

Она ушла.

— Но… — Мышонок шагнул, остановился, покачиваясь на носках. Произносить слово было трудно. — Как?..

Лео поднял голову.

— Грубовато, да? А однажды я неплохо исполнил. Но давно совсем это было. Один раз, один раз, а как нужно, эту вещь исполнил я.

— Лео… Не мог бы?.. Я хочу сказать, ты говорил, что ты… Я не знал… Я не думал…

— Что?

— Научи! Не мог бы ты научить… меня?

Лео взглянул на потрясенного цыганенка, которому он так часто рассказывал о своих скитаниях по океанам и портам дюжины миров, и поразился.

Пальцы Мышонка судорожно подергивались.

— Покажи, Лео! Ты должен показать мне!

Мысли Мышонка метнулись от александрийского языка к арабскому, и наконец, остановились на итальянском:

— Bellissimo, Лео, Beilissimo![2]

— Ну… — Лео вдруг подумал, что в Мышонке больше страха, чем жадности, по крайней мере, того, что сам Лео понимал, как страх.

Мышонок глядел на украденную вещь с благоговением и ужасом.

— Ты можешь показать мне, как играть на нем?

Внезапно осмелев, он взял инструмент с колен Лео.

А страх был чувством, которое сопровождало Мышонка всю его короткую, разбитую жизнь.

Овладев инструментом, он внутренне собрался, удивляясь. Мышонок покрутил инструмент в руках.

Там, где пыльная улица, извиваясь по холму, позади железных ворот брала свое начало, Мышонок работал по ночам, разнося подносы с кофе и булочками в чайной среди множества мужчин, проходя туда и обратно сквозь узкие стеклянные двери, наклоняясь, чтобы рассмотреть женщин входящих внутрь.

Теперь Мышонок приходил на работу все позднее и позднее. Он оставался у Лео, пока была возможность. Далекие огни мигали за доками, протянувшимися на целую милю, и Азия мерцала сквозь туман, когда Лео показывал на полированном сиринксе, как надо управлять запахом, цветом, формой, структурой и движением. Глаза Мышонка начали понемногу открываться.

Двумя годами позднее, когда Лео объявил, что продал свою лодку и подумывает переселиться на другой конец Созвездия Дракона, возможно, на Новый Марс, половить песчаных скатов, игра Мышонка уже превосходила ту безвкусицу, которую Лео показал ему в первый раз.

Месяц спустя Мышонок покинул Стамбул, просидел под сочащимися водой камнями Эдернакапи, пока ему не представилась возможность на грузовике добраться до пограничного города Ипсады. Он пересек границу с Грецией в красном вагоне, битком набитом цыганами, продолжая странствия, добрался до Румынии, страны, где он родился. Он прожил в Турции три года. Все, что он нажил за это время, не считая одежды на себе — это толстое загадочное серебряное кольцо, слишком большое, слишком толстое, чтобы надевать его на палец, и сиринкс.

Два с половиной года спустя, когда он покинул Грецию, кольцо все еще было у него. Он отрастил на мизинце ноготь, как это делают ребята, работающие на грязных улицах позади магазинчика Монастераки, продавая ковры, медные безделушки и прочий популярный среди туристов товар неподалеку от величественного купола, покрывающего квадратную милю, «Афинского супермаркета», и сиринкс был у него.