Том 3. Произведения 1901-1905 - Александр Куприн

Когда его одевали, я не мог видеть его страшных желтых ног и вышел из комнаты. Но когда я вернулся, он уже лежал на столе и таинственная улыбка смерти тихо лежала вокруг его глаз и губ. Окно все еще было открыто. Я отломил ветку сирени — мокрую, тяжелую от белых гроздьев — и положил ее Борису на грудь.

Светило солнце, такое радостное, и нежное, и равнодушное… В саду кричали дрозды… За рекой, на той стороне, звонили к поздней обедне.

<1905>

Хорошее общество

Собираясь войти в гостиную, Дружинин вытирал платком запотевшие стекла пенсне. За малиновой бархатной портьерой послышалось твердое, уверенное, хорошо знакомое ему постукивание каблуков. Щеголеватой походкой нестареющего сорокапятилетнего мужчины Башкирцев шел через переднюю с какими-то чертежами и планами.

— А-а! соль земли русской… Ну, как поживает международно-литературная конвенция? — не останавливаясь, с наигранной любезностью приветствовал он гостя и на ходу же добавил, взявшись за хрустальную ручку дубовой двери в кабинет: — Сара Бернар очень обрадуется, у нее там какие-то дела к вам…

На секунду Дружинин увидел чью-то поддевку, рыжую бороду, инженерские петлицы и серую атмосферу комнаты, в которой долго сидели и много курили. В кабинет прошел лакей с подносом, уставленным стаканами, горкой нарезанного лимона и «сушками».

Недолго, пока отворялась дверь, слышался убежденный, звучный голос Башкирцева и видно было, что он уже совершенно забыл, кого видел и с кем говорил минуту назад.

Как всегда, от приветствия Башкирцева Дружинин вместе с беспокойной подавленностью почувствовал себя глупо-молодым, отгороженным чем-то крепким и непроницаемым от этого умного, занятого барина. И он мучительно злился, что по бесхарактерности не может ответить человеку, которого, в сущности, не уважал, чем-нибудь вроде «неунывающий россиянин».

Много раз Дружинин давал себе слово не ходить в это «сыто-бюрократическое заведение», и за каждый визит свой к Башкирцевым оправдывался перед собственным самолюбием тем, что ему нет дела ни до madame, ни до monsieur Башкирцевых, а ходит он ради Риты. Рита, по его мнению, была сделана «совсем из другого теста, как ее папа и мама». Это милый ребенок, чуткая, талантливая девушка, из которой выйдет далеко не заурядная артистка с удивительно интересными настроениями.

Получая иногда от Риты какую-нибудь оригинальную открытку или журнальную вырезку, где говорилось о нем, Дружинин умиленно улыбался и говорил: — Милая козочка — не забыла…

Но, кроме Риты, все в доме Башкирцевых неприятно действовало на Дружинина. Раздражал его нелепый крик попугая, развязная балованность до противного вымытых собак, многочисленная, хамски угодливая прислуга, делающая различие между гостями, благотворительность madame. Даже самое покровительство Башкирцевых дружбе их дочери с Дружининым больно уязвляло его самолюбие: «Точно за человека не считают»;.

Однажды, на именинном обеде, лакей за шампанским подал Дружинину обыкновенного белого вина. Этот случай заставил Дружинина не бывать у Башкирцевых несколько недель. Тогда Рита написала ему:

«Голубчик Павел Дмитриевич, я по вас соскучилась — отчего вы к нам не приходите? Я думала, что вы хоть сегодня придете, — не пришли. Жаль ужасно. Впрочем, если почему-либо не хотите, то, конечно, не стесняясь, не приходите до тех пор, пока не захочется. Только, когда придете, не говорите нашим, что я вам написала, а то мне будет влетанция, так как это не хорошо, не принято. Но вы симпатичны мне кажетесь, голубчик. И мне, в моей обстановке ужасных людей, ужасно радостно вас видеть. Ну, до свидания, очень буду рада, если до скорого.

Р.Б.».

На боках письма было приписано с одного конца:

«Сейчас только вспомнила, что вы красный цвет ненавидите. Ну, да письмо переписывать лень». С другого: «Господи, не вы ли это мне прислали что-то? Я получила городскую повестку. Кстати, поздравьте, сегодня я нашла двугривенный. Не правда ли, смешно?»; Сегодня она написала ему на клочке торопливым, взволнованным почерком:

«Голубчик Павл. Дмитр. Непременно, непременно, сейчас же приходите, как получите это. У меня ужасно, ужасно большая неприятность…

Ваша Р.».

Проходя через гостиную, Дружинин с улыбкой под усами вспоминал это письмо и думал: «Ужасно большая неприятность заключается в том, что maman не разрешила играть на клубной сцене».

Риту он застал в полутемной диванной. Она сейчас же схватила его за руку и повлекла в глубь комнаты.

— Вы знаете, что случилось? — начала она трагическим шепотом.

— Нет, не знаю… — улыбаясь, глядя сверху вниз на Риту, ответил Дружинин.

— Да нет, вы не смейте смеяться, — закричала она сквозь слезы.

И, опять понизив голос до шепота, Рита начала говорить размеренно и таинственно, широко и с ужасом округлив глаза, точно старая нянюшка, когда она вечером рассказывает страшную сказку.

— Вы знаете, Верочка Снежко… — говорила она внушительно, с ударениями и дергая на этих ударениях Дружинина за руку, — украла у своей квартирной хозяйки брошь и два браслета… И теперь она в тюрьме… Да. Ее будут судить… Вы понимаете, на нее, маленькую такую, беленькую, наденут арестантский халат, запрут с этими грязными преступниками… Милая моя Снежинка… — Голос Риты от шепота поднялся до истерической высоты и зазвенел: — Снежушка моя, милая Снежинка… Она заломила руки и замотала головой…

— Что вы говорите? — глухо произнес Дружинин, и в то же мгновение у него мелькнула мысль, что он уже где-то видел подобную сцену с заламыванием рук и припадочным мотанием головы. — Верочка Снежко украла…

Рита опустила руки.

— Ну да… взяла в комоде брошь, два браслета и заложила их.

Дружинин с силой двинул плечами и хрустнул пальцами.

— Что такое… Похоже на кошмар…

— Постойте, — заговорила Рита, сразу успокоившись, — сядемте здесь, я вам все расскажу.

У Риты была манера складывать по-старушечьи руки пальцы в пальцы и сидеть сгорбившись. И теперь она уселась в свою обычную позу и заговорила серьезно, повествовательно, время от времени заглядывая снизу Дружинину в лицо.

— Знаете, она страшно нуждалась… Вы этого не знали, она просила не говорить… Ведь она такая гордая была… Ну, так вот… И за ней ухаживал этот старик, знаете, этот противный с толстыми закопченными усами, что жил напротив, я еще смеялась, что Верочка влюблена в него… Но конечно, она не хотела себе позволить ничего такого гадкого… Потом ей нечем было заплатить на курсах… Вы ведь знаете, у нас на драматических ужасно дорого берут… Я просила папа, и он обещал, а потом вышла ужасно глупая история, конечно, она сама виновата… Голубчик, я вам тогда солгала, за что поссорилась с Верочкой, не сердитесь, голубчик, потому что это, в сущности, и неинтересно… Папа ей что-то сказал, так знаете, вероятно, как он всегда

— Сара Бернар, Сара Бернар, а на нее — Снегурочка… но ведь он уже пожилой, не правда ли, ему можно… А она обиделась, обиделась и к нам перестала ходить. Потом мама на нее была недовольна… знаете, ведь maman страшно ревнива, у нас ведь и все горничные ужасные рожи… Ну, так вот… встретились мы как-то на курсах, я спросила, почему она не приходит, и она мне ужасную дерзость сказала. «Твой, говорит, отец…»; Но я даже не могу сказать — меня это ужасно тогда обидело… Ну, это, конечно, забылось, я уже хотела написать ей или самой сходить, как вдруг сегодня утром получается повестка… Меня вызывают к следователю свидетельницей… Поймите, какой ужас… Папа ездил туда, на прежнюю ее квартиру, и все это узнал. Голубчик, Павел Дмитриевич, поймите, какой ужас… Теперь папа говорит, что он возьмет докторское… это… как его, удостоверение, что ли, чтобы я не шла в свидетельницы. Но ведь, голубчик, может, ей это очень нужно… а…

— Конечно, вы многое можете показать, смягчающее ее вину… — мрачно и решительно отозвался Дружинин, перекручивая в пальцах и кусая бороду.

— Вот я то же самое говорю, а наши не хотят, у нас сегодня с утра война, то есть больше с maman. Папа, тот ведь знаете какой, — он что-нибудь решит и на других даже внимания не обращает. И в разговор не вмешивается, как будто иначе и быть не может.

В полутьме из дверей, ведущих в комнаты, в которых Дружинин никогда не был, послышался слабый болезненный голос:

— Ри-и-та.

Рита вскочила с дивана.

— Что, мамуся?

— С кем это ты?

— Это Павел Дмитриевич, мамочка.

— Здравствуйте, Павел Дмитриевич, простите, я даже выйти к вам не могу, — умирающим голосом говорила Башкирцева. — Рита, пошли ко мне Машу, а потом приходи с Павлом Дмитриевичем — я, знаете, совсем больна, совсем больна…

За дверями послышался вздох и мягкие, как будто босые, шаги.