Дворянские гнезда - Нина Молева

Спустя два года наступает самый страшный для Варламова разрыв – с безраздельно царствовавшим в московских театрах композитором А. Н. Верстовским. Сказывается профессиональная ревность, которой до того времени удавалось избегать благодаря советам и влиянию Марии Дмитриевны, но о которой не имеет представления юная Варламова, неспособная вмешиваться в дела мужа.

В течение 1842–1844 годов Верстовский лишает Варламова почетных и доходных бенефисных концертов в Большом театре. В декабре 1844 года Варламов не выдерживает и подает прошение об увольнении, которое незамедлительно удовлетворяется. Композитору назначается нищенский пенсион в 205 рублей годовых. И теперь уже с шестью детьми и женой он предпочитает уехать в Петербург. Поэтический роман, а вместе с ним и вдохновение Соловьиного дома были кончены.

Но Петербург по-прежнему неприступен, особенно для неудачника. Варламов не может найти должности даже в родной ему Певческой капелле – Министерство двора против его кандидатуры. Он вынужден скрываться от бесконечных кредиторов и в чужих гостиных на клочках бумаги писать романсы, которые тут же можно за гроши продать издателям. Жизнь унизительная и безнадежная продлится, по счастью, всего три года. А. Е. Варламов умрет от сердечного приступа в гостиной чужого дома, завещав жене с двумя малолетними детьми на руках искать помощи только у его нового петербургского друга композитора А. С. Даргомыжского.

А Мария Дмитриевна так и не выйдет замуж. Она будет еще долго блистать на московской сцене, переиграет множество ролей, всегда первых, всегда восторженно встречаемых москвичами, – несравненная Мария Стюарт, соблазнительная и ловкая Городничиха в «Ревизоре», великосветская дама в пьесах А. Н. Островского. Она расстанется с театром на пороге семидесяти лет и почти мгновенно канет в реку забвения, как и большинство актеров. Ее похороны в 1875 году не соберут и кучки поклонников. «Забытый талант» – будет озаглавлена единственная посвященная ей заметка в газете. Это был год дебюта на сцене Александринского театра в Петербурге замечательного русского актера-комика Константина Александровича Варламова, сына композитора и Марии Сатиной. Мария Дмитриевна будет интересоваться судьбой Варламова-младшего, попытается поклониться праху его отца. Напрасно! Могила композитора Александра Варламова на Смоленском кладбище Петербурга была смыта одним из наводнений Невы. «Господи, за что же! Его-то, незлобивого и светлого, за что?» – из письма актрисы Львовой-Синецкой.

Судьба Соловьиного дома тоже легкой не была. Ф. Ф. Кокошкина не стало в конце 1830-х годов. На смену былым театральным увлечениям пришли деловые расчеты новых хозяев. Дом должен был приносить доход, по мере возможности расти и отвечать новым представлениям об удобствах. В то время как старые, «кокошкинские», жильцы доживали здесь свой век, московский купец Ф. В. Фрейман предпринимает первые переделки и стирает самый характерный признак архитектуры XVIII века – заменяет своды в первых этажах обычными потолками. Для размещения здесь торговых помещений это было необходимо.

На смену Фрейману в 1875 году приходит «московский 2-й гильдии купец, рижский гражданин Александр Карл Фридрих Шмит», дед героя революции 1905 года Николая Павловича Шмита. Он полностью перестраивает дом, наращивает былой дом Шаховских двумя этажами по бульвару, а все его службы со стороны Борисоглебского переулка – вторым этажом, устраивает новые квартиры, новые лестничные клетки, а во дворе возводит корпус своей знаменитой мебельной фабрики. Поставленный поперек двора, этот корпус и в наши дни обращал на себя внимание широкими фабричными окнами.

В истории художественной мебели производство Шмита славилось искусным воспроизведением резных предметов обстановки начиная с эпохи Возрождения, причем повторение было настолько совершенным, что определить время их создания удавалось только специалистам. Позже фабрика была переведена на Пресню, на Нижнюю Прудовую улицу, куда и переехала семья Шмитов.

Когда умер дед, наследниками Соловьиного дома стали отец Шмита, Павел Александрович, и его сестры – З. А. фон Брискорн и Е. А. Фабрициус. Н. П. Шмита он не интересовал вообще, и дом изменяется до неузнаваемости. На первом этаже пробиваются вместо окон двери для магазинов, тугим поясом охватывающих здание.

После смерти брата сестры надстраивают дом до окончательной – четырехэтажной – его высоты. В 1909 году предпринимается последняя значительная достройка – угловой балкон второго этажа, выходивший на Арбатскую площадь. Переустройство дома, ставшего типичным доходным, было завершено. И все равно остался единственным живым памятником героя 1905 года. Исчезла новая мебельная фабрика Шмита. Больше не существует квартиры Н. П. Шмита на Новинском бульваре. Только Соловьиный дом напоминал о его детстве, семье, студенческих годах…

В этом доме нет нарядных подъездов. Скромные одностворчатые двери вровень с тротуаром и гулкая пустота перекрытых стеклянными фонарями просторных подъездов. Чугунные балясины нарядных перил. Пологие ступени желтого камня. Те же самые, по которым с замирающим сердцем поднимались ученики чеховской студии. Михаил Чехов вел здесь занятия. Здесь же работал над своими «Записками актера».

«Новое чеховское поколение», – отзовется о нем в 1910 году И. А. Бунин. Сын старшего брата А. П. Чехова, племянник, к которому благоволил писатель. Памятью доброго отношения к Мише остались подаренные ему «Каштанка», «Белолобый», вещицы с письменного стола в ялтинском доме. Восемнадцати лет Михаил поступает в школу и почти одновременно в труппу Малого театра в Петербурге, блистательно сыграв царя Федора. Годом позже Михаил Чехов переходит в Художественный театр, войдя в основной состав созданной в 1914 году так называемой Первой студии. «Через несколько лет я видел Мишу в Первой студии Художественного театра, – вспоминал И. А. Бунин, – в пьесе, переделанной из рассказа Диккенса „Сверчок на печи“, и его игра взволновала меня до слез. В 1915 году 14 декабря видел его второй раз в „Потопе“; играл тоже с большим талантом».

Он стал легендой русского и советского театра, но не только в силу редчайшей одаренности. Психологизм, экспрессивность, высочайшая внутренняя отдача сочетались с постоянным поиском, экспериментом. Михаил Чехов и в актерской работе, и в режиссуре превратился в антипод академизма. «Меня мучает театр, в котором так много людей исполняют так много функций с лицами равнодушными, скучными, с полным отсутствием интереса к своей работе и к работе своих соседей. Театр никогда не станет на правильный путь, если он не захочет отказаться от ненужной сложности и от разлагающего равнодушия наемных работников. Театр мыслим только как живой и единый во всех своих частях организм. И такой театр может и должен возникнуть со временем. Его создадут люди, которые будут способны „служить“, а не „выслуживаться“, „работать“, а не „зарабатывать“, любить живой организм театра, а не мертвую „организацию“ в театре. Люди, которые поймут, что творить можно всюду и всегда и что нельзя живой творящий организм заковать в мертвые формы рассудочной техники».

1996 год – последний в истории Соловьиного дома. Отселенный и окруженный глухим забором, он еще несколько лет ждал решения своей участи и был обрушен за два часа до приезда Бориса Ельцина на закладку новой часовни перед зданием Министерства обороны. «В порядке благоустройства территории», как писалось в отчетах. И никогда никто из исследователей будущих поколений не получит возможности заглянуть в его нераскрытые тайны, восстановить пушкинские, грибоедовские, а где-то и екатерининских времен интерьеры, удержать ускользающие тени пушкинских знакомцев. Какими же горькими и гневными словами вспомнят они эти годы. И будут правы.

Дворец, которому 70

О Москва, Москва, вечно юная, вечно веселая – как не любить тебя, где, в каком другом городе русском, найдется такое пристрастие к новому, к новостям, к переменам?

Сегодня ностальгию по былой Москве испытывают – без преувеличения – все. И коренные москвичи, и те, кто сравнительно недавно поселился в столице, и те, кому удается ее просто навещать. Дело лишь в том, что предмет ностальгии для каждого рисуется по-иному.

Для одних это бесследно исчезающий архитектурный облик города с уютной вязью улиц, год от года хиреющий и к тому же варварски уничтожаемый его зеленый наряд. Для других – удобный транспорт с множеством остановок, нарядные магазины, доступные театры и музеи. Для третьих – чистота улиц и уют дворов, которые для многих поколений становились частью родного дома и так естественно дополняли и облегчали стесненный быт пресловутых коммуналок. Для четвертых – давно перешедшая в разряд легенд доброжелательность москвичей, их гостеприимство, умение помочь каждому и понять каждого.