Белград - Надя Алексеева

час Аня отвечала на этот вопрос раз десять. Нет, не ранило. Да, Руслана увезли на «скорой». Неизвестно, куда.

Не договорив, Аня разрыдалась.

– Стефан, отстань от нее, – в дверях показался Суров.

Аня подняла на него глаза – только головой покачал. Нет информации.

Аня проклинала себя, что не запомнила номера «скорой», которая увезла Руслана с места взрыва, что никогда на обращала внимания на номера машин. Она могла бы описать даже сероватую глину, забрызгавшую правое крыло, фельдшера с лицом складчатым, испитым… Но не номер.

Пусть Руслан выживет, пусть он только выживет…

Раскачиваясь, как в бреду, она уже и не чувствовала, что плачет, не слышала, как скрипит под ней стул. Ей хотелось вымолить мужа, как писали в книгах, как умели деревенские бабы. Не для себя вымолить – для жизни.

Она без конца представляла, как Руслан влетел в квартиру, как звал ее. Решив, что Аня в «Макси», надевал на рычавшую, упиравшуюся Ялту шлейку, спешил навстречу. Хотел забрать Аню, увести, спасти. Он всегда ходил по другой стороне дома, вдоль подъездов. Может, Ялта в арку потянула? Аня, когда торопилась к Сурову, не доходила до парка, выводила на лужайку между судом и мусоркой. Теперь там всё перепахано, стены суда нашпигованы ржавыми железяками. Руслан с Ялтой приняли на себя удар. Металлоломщика и в кабине не было: наверное, кто-то предложил забрать из квартиры старую плиту: мол, выноси сам. В новостях писали, что целились – в суд. Нескольких служащих ранило.

…А в их квартире были черные стены, стёкла пластинами валялись на исчирканном паркете. Пожара не случилось, потому что не было штор, но везде воняло паленым пластиком. В паркете гостиной – обугленная дыра, вроде уменьшенной копии той, пробившей Бранков мост. Аня сидела над ней на коленях, будто могла оттуда выудить Руслана и живую, невредимую Ялту. Холод, что раньше ощущался лишь в ступнях, теперь забрал себе ее тело, сковал целиком.

Она не любила этой квартиры, этих стен, мужа, даже собаке, Ялте, почти не доставалось от нее тепла. Она растворилась в Сурове, в этом новом чувстве. Теперь же ее словно из бани выпихнули на мороз. Голую, босую.

Она была виновата. Что не пошла в полицию, не сообщила про Драгану и ее друзей, что спряталась в счастье, жила как айсберг, едва высовываясь на поверхность.

– Я, я виновата. Прости меня, прости, – шептала этой прожженной выбоине на паркете. – Только я и виновата.

Суров сидел рядом, обнимал.

– Пойдем, Аня, пойдем. – уговаривал, как ребенка, отвлекал. – Может, он в офисе. А бейджик давно потерял. У нас по два бейджа всем давали.

Аня всё смотрела в эту дыру на полу.

– Ни в чем ты не виновата, никто такого не ожидал. Понимаешь? Никто не виноват. Посмотри на меня!

Аня не могла смотреть. Когда бог хочет наказать, он сразу дает – и отбирает. Мать так говорила. Про что она говорила?

Когда появилась связь, мать дозвонилась ей первая. Аня рассказала всё как есть. Что не знает, где Руслан. Что ищет его по всем больницам. Что всё плохо. Попросила позвонить родителям Руслана, сообщить. Она не может. Не может с ними говорить.

– Я всё сделаю. Всё сделаю, – мать впервые ловила каждое ее слово, показалось, она даже записывает: так делала только у врачей, которых очень уважала. – Вот гниды-то, скоты, прости господи…

В дверях показался человек с забинтованной головой. Аня вскочила, решив, что это Руслан. Лишь стоя поняла: рост не тот.

– Ань, я сразу как узнал, – из-за бинтов вошедший гундосил, хлюпал, – как же Рус так. Говорят, собаку спасал…

Аня никак не могла сообразить, кто это. Узнала – по пиджаку. Тот самый.

– Андрей?

Андрея Иваныча сразу окружили все, кто маячил с телефонами в коридоре. Точно он вернулся с фронта. Стефан спрашивал, где его достало. Андрей Иваныч фыркнул:

– Вот мог бы соврать – да не буду. Чего уж там. Я жарил мясо.

Рассказал, как вчера «по акции» закупил златиборских стейков, нынче утром разогрел сковородку, масла плеснул – всё как обычно. А как мясо закинул – оно и полыхнуло, прям в лицо. Вода брызнула, или, может, на стейки было чего намазано. Шут их разберет, этих сербов.

– Брови, ресницы – всё спалил к херам. Собираюсь в травмпункт бежать – а за окном горит. Думал, это у меня кукуха того. Потом еще бахнуло.

Сел возле Ани. Отхлебнул ее холодного чая. Измазал зеленым бинты под губой.

– Где Руса-то? У суда?

Кивнула.

– Мара в Черногорию свалила.

– А Драгана? – зачем-то спросила Аня.

– Никто не зна. – Стефан вздохнул. – Без вести пропала.

– Стефан, Стефан! Иди сюда, поговори с ними. Я не понимаю уже нихрена. – Суров пихнул Стефану телефон. – Спроси, у них Руслан или нет?

Стефан, бросив взгляд на Аню, вышел с кухни.

Она всё смотрела на беззвуке видео с Таковской. Любительское, дерганое. Вот дом, куда отвозила мясо. Стоит, глазастый, невредимый, наблюдает за тем, как рушится мир вокруг. Горят флаги на мэрии напротив. Подломившись, подняв пыль, съезжает на фоне особнячка длинная пятиэтажка. Люди, бросая машины как попало, бегут по улице, прикрывают головы куртками от осколков и пыли. Видео обрывается. Запускается снова. С начала. Медальон на фасаде, три окна. Остановив кадр, Аня видит в левом силуэт: желтое пятнышко. Он за стеклом. Он смотрит прямо на нее. Он больше не похож на Чехова. Кто справится с чеховским сюжетом без автора… Этот человек катал туристов на лошадях по Ай-Петри, сидел на том пляже, ходил по сцене, зажигая лампы. Он, может, мчал в том старинном поезде. Подначивал, иронизировал, носил жилет и пенсне, сыграл Лопахина.

Это не Чехов.

До нынешней зимы Аня не понимала Чехова. Выуживала цитаты, интонацию, тоску. Рассматривала поближе – и откладывала как пройденное. Как отработанное.

Сейчас. Вот здесь. Слабая, бестолковая, с забитым носом и пятном собачьей крови на куртке, она его наконец поняла.

Напротив сидит Суров. Никого не стесняясь, держит ее руки своими, будто она сбежит; нежно, как собственник, держит; забирает место Руслана. Показалось, что это Чехов вглядывается в Аню. Ждет, что же она скажет теперь о своей собственной жизни. О том, рассчиталась ли она за счастье, за которое всегда надо платить. О собачонке, которая лаяла на воздушного змея. О запоздалом подарке отца, о матери с ее навязчивой заботой. О Душане, который с Нового года прочищал свой автомат, о старухе Мариночке, спасенной от расстрела самой Ольгой Книппер, о белой церкви, теперь заставленной геранями, о белобрысом мальчишке, попутавшем волну с войной.