Сто рассказов о Крыме - Елена Криштоф

Перед войной Николай Иванович Парельский работал председателем Приморского райисполкома, а во время войны дважды вместе с десантом приходил на свою землю. По существу, приходил на самую передовую, потому что не что иное, как фронт, представляла тогда огненная земля Керченского полуострова. Да еще надо было переправиться на нее.

Тогда, на льду Керченского пролива, Парельский поверил в свое бессмертие, вернее, в то, что ничего с ним не случится. Он просто неуязвим для пуль, осколков, мин, если уже прошел кромешный ад переправы. И это была такая озорная мальчишеская уверенность: хотелось сорвать с головы шапку, подбросить ее в небо, заорать не своим, срывающимся пацаньим голосом.

Что ничего не случится, знал он все время, пока ждал в Керчи наступления. Это была его земля еще и в административном смысле слова, и для нее он припас совсем особое. Говорят, когда Парельский второй раз, уже в сорок третьем, шел в Крым, в рюкзаке за спиною нес не продукты, не сменное белье — семена помидоров, свеклы, петрушки. На огненной керченской земле, под обстрелом, танками вспахал он огород. Бойцы приходили взглянуть на этот мирный клочок, как на чудо, и были такие, у кого на глаза навертывались слезы, а у других еще жестче сжимались челюсти, а третьи торопились. Торопились, потому что, сколько еще полей ждало мирных всходов.

После войны Парельский очень хотел работать в районе, где с гор текут хлопотливые и щедрые речки, где яблони по утрам стучат в окно тонкими розовыми ветками. Таких районов в Крыму сколько хочешь.

Ему предложили Семь Колодезей…

Семь Колодезей — пустая степь вокруг, пыль столбом и вечное, привычное чувство жажды. Несколько саманных домишек вдоль немощеных улочек, искореженных войной. Вот и весь поселок.

Ветер гнал по голому поселку колючие вихри пыли. Питьевую воду возили с железнодорожной станции Ойсул в цистернах, а потом каждый себе во двор на чем придется. Деревьев на все Семь Колодезей было штук пять акаций, а на весь район — сотни две…

Ночью он уговаривал жену: "Если бы приехали сразу на готовое, много ли чести было бы нам! А так, вот ты не веришь, а ведь я правду говорю: лет через пять…"

Он смотрел на ее мягкий профиль, на ее молодой выпуклый лоб, ясные глаза. И расписывал дальше: "Ставки по всей степи, виноградники, сады, новые дома". Иногда ему казалось смешным, что он старается с таким ожесточением. Может быть, больше для себя, не для нее?

Всю жизнь он брался за самое трудное, всю жизнь боялся жалости к себе и однажды в Симферополе, на толкучке, налетел на такого же, как сам, безногого инвалида с кулаками и криком. Он бы побил его, если бы не удержали, он бы поднял его за шиворот с грязной, заплеванной семечками земли, пинком в зад прогнал с этой толкучки так, чтобы тот и дорогу сюда забыл, сильный, молодой, мордатый. Работать таким! Работать!

…Первые балочки загородили плотинами в колхозе "Путь Ильича" у Коваля… Сам председатель колхоза Коваль, молодой, сухой, с бурой, в трещинах, как земля на солнце, шеей, ходил вокруг своего богатства, глазам не верил.

Количество ставков росло с каждым годом. Уже пять их бирюзовым ожерельем раскинулись вокруг и блестели под солнцем.

Коваль был человеком простым, и никогда ему в голову не приходило, что секретарь райкома написал об этих ставках стихи и что были в стихах те же слова: "Бирюзовое ожерелье…"

…А потом стали насыпать плотины во многих колхозах и приступили к строительству районного водохранилища. Скважины тоже бурили, и особенно запомнилась радость от первой.

Парельский тогда стал как мальчишка; чокался этой водой с друзьями, а их набежало на такую новость целый двор, обливался первой настоящей прохладной, не очень, правда, прозрачной, и кричал:

— Будет! У нас все будет: и сады, и виноградники, и ставки; все, как захотим, так и будет!

И как раз в этот момент кто-то залепил ему полную кружку прямо в смеющееся, кричащее лицо. Он еще отплевывался, отфыркивался, а глаза уже стали хитрыми, прицеливающимися… Ничего, и он парень не промах, вот только зачерпнет.

Ставки-то ставками, а все-таки они были не настоящими озерцами, необжитыми. Заключалось в них что-то спешное. Даже зелень вокруг не росла. Парельскому это как-то саднило душу. Уж и постарались как будто, а все хуже, чем у людей.

Парельскому пришло в голову заселить свои ставки.

Вдвоем с шофером Сашей Гайдашом он уезжал в другой район, где никто его не знал как секретаря райкома. Находили в этом районе ставок, возле ставка, как правило, находили пацанов, и обращались к ним с просьбой, которая, на первый взгляд, могла показаться странной:

— Наловили бы нам раков, ребята? А то у нас ставки пустые стоят.

Ребята смотрели, как тот, что постарше, погрузней, суетится, дает советы, сам готов лезть в воду, хоть одна нога у него неживая…

Потом шли рассказы о том, что каждый должен отвечать за землю и украшать ее большую, неоглядную, ну, вроде как свой школьный двор прибирают и украшают к празднику. А главное украшение — леса…

Да, вот так они и выглядят, эти знаменитые леса…

Вы говорите — в них нельзя заблудиться?

В них еще не скоро можно будет заблудиться. Но эти акации, по-моему, уже метров на шесть вымахали, и тополя не ниже… А сосны, те растут медленно, но зато — на века… Представляете, как это будет, когда здесь над золотым песком зашумит настоящий бор?.. И море рядом — синее, как косынка… Леса сейчас над Казантипом, а раньше… Да что было раньше, представить легко, ничего не было раньше… Курай.

Между прочим, когда Парельский был в эвакуации, в Грузии, он и стихи слагал в честь своей курайной, бесприютной степи над Азовом. Эти стихи, конечно, — не литературное произведение. Сами по себе они не наполнят ваши сердца удивлением, ваши глаза — слезами. Но я хочу обратить ваше внимание на эту черточку характера: сидит в эвакуации, в тесноте, а порой и в обиде, бывший председатель Приморского райисполкома и пишет по ночам признания в любви…

А потом, вернувшись, доказывает, на что его любовь способна.

Может быть, это и есть лучшее качество человеческой души — быть и поэтом, и работником одновременно?

В то время, когда Парельский начинал, далеко не каждый человек в районе был просто-напросто сыт. И Парельский не забывал этого. Но, кроме сытости, он желал людям еще и красоты. Вот тогда-то начались ставки, сады, Дом культуры и многое другое…

Вы спросите в Ленинском районе о Парельском. О чем, прежде всего, расскажут? О лесах. Нет, не потому, что они самое значительное из того, что сделал Парельский. Но как бы это сказать… Они точно символ исполнившейся человеческой мечты. И потому людской памяти свойственно хранить на поверхности обычно самое броское. А в местах, где не так давно простое упоминание о деревьях отдавало тоской о несбыточной роскоши, что уж может быть ярче, чем сам факт существования 7000 гектаров леса? Именно 7000. При жизни его было 4000, а теперь 7000.

Семь тысяч, пронизанных щебетом птиц, с запахом прошлогодних листьев, с ожиданием грибов и ягод…

Да, оставил человек после себя память…

И не лесами одними. Виноградники по всей степи сейчас стоят так обыкновенно, как где-нибудь возле Судака.

Следы на земле Тарханкута

А живем мы с геологами в поселке Черноморском в трех маленьких комнатках высушенного до звона белого глинобитного домика… Хозяйки нашей дома нет, гостит у матери. Только везде ее молодое горбоносое лицо в белокурых, жестко-волнистых волосах. Неулыбчиво смотрит со стен, со стола, комода. Хозяина мы видим каждый день. С фронта он привез медали, ордена Красной Звезды и Славы, а также дырку в легких.

Он ходит по двору, высокий, плоский, чуть согнутый. Пиджак у него габардиновый, в талию, с широкими лацканами. На лацканах ордена. Они ему необходимы сейчас, чтобы каждый день вставать, бриться, варить себе немудреную похлебку…

На площади возле церкви, возле той самой Ак-Мечети, именем которой когда-то назывался поселок, стоит памятник. Нет, он не имеет никакого отношения к нашему хозяину. Памятник изображает два поколения, освобождавших Крым. Тех, кто ходил в буденовках, и тех, кто в пилотках.

У старшего свое лицо: со своей красотой и своей некрасивостью, со своей мыслью, со своими глазами, далеко разведенными, широкими монгольскими скулами. Младший же похож на парня с плаката, любого, которому двадцать лет и у кого брови вразлет.

Как жаль, что памятник не имеет никакого отношения к нашему хозяину. Он ведь тоже брал Крым, рану получил недалеко отсюда, на Сивашах, и было ему тогда столько же лет, сколько молодому…

По вечерам, вернее ночью, когда возвращаемся из маршрута, хозяин ждет нас далеко за воротами, потом идет в летнюю кухню, зажигает лампу, и все время, пока мы ужинаем, сидит тихо, сложив на коленях большие руки…