Брат Посвященный - Шон Рассел

Яку Тадамото встал на колени рядом с ней.

— Вовсе не обязательно, что вас ждет такая судьба, Осса-сум. Император щедр к тем, кто ему предан. Мы, Яку, убедились в этом. — Он осторожно коснулся ее рук, и Осса ответила на прикосновение. — Если вы не сочтете это дерзостью с моей стороны, в подходящий момент я поговорю с Сыном Неба от вашего имени.

Танцовщица подняла глаза и посмотрела ему в лицо, а потом он почувствовал, как она взяла его за руки, затем легко — так легко, что он даже не понял, не почудилось ли ему это, — привлекла его к себе и поцеловала его ладони.

— Вы — человек чести, Яку Тадамото-сум. Я была юной дурочкой, которая поддалась на соблазны и обещания императора. — Сонса приложила его ладони к своему лицу, и, ощутив бархатистость ее кожи, Тадамото затрепетал. Желание его росло, и он чувствовал, что слабеет. Тадамото наклонился и несмело поцеловал ее. Дыхание ее было сладким и горячим. Их губы встретились снова, уже увереннее. Он провел пальцем по изгибу ее шеи, Осса жарко вздохнула и зарылась лицом в его грудь. Тадамото прижал ее к себе и застыл, зная, что она слышит стук его сердца.

— Пойдем со мной, — сказала девушка, встав на ноги и поднимая его за собой. Она подхватила лампу и за руку повела Тадомота в глубь святилища. За потайной ширмой находился коридор, в конце которого были семь ступеней. Осса взбежала по ступенькам, Тадамото послушно следовал за ней. Раздвинув створки еще одной ширмы, Осса привела его в темную комнату. При свете лампы Тадамото различил очертания большой низкой кровати под тонким покрывалом из хлопка; в комнате больше ничего не было.

Осса повернулась и подарила ему поцелуй — долгий, чувственный, обещающий наслаждение, — затем отстранилась, подошла к дальней стене, сняла задвижку с сёдзи и раздвинула их на всю ширину, впуская в комнату ночь. Лунный свет ласкал ее, словно заворачивая в серебристую вуаль.

— Спальня императрицы Дзенны, — прошептала девушка и возбужденно рассмеялась. — Лучше места не найти, правда?

— Ты не такая, как она, — осевшим от страсти голосом проговорил Тадамото.

— В поступках — нет, я действую гораздо осмотрительнее; но кто знает, какова я в душе? — Она скользнула к нему. — В мыслях я — возрожденная Дзенна, Желтая Императрица.

Прекрасная танцовщица взяла Тадамото за руки и повела к кровати. Они сняли простое хлопковое покрывало, под которым оказались расшитые одеяла и подушки из самых лучших тканей.

На кровати они снова слились в поцелуе, нежно касаясь друг друга. Стоя на коленях, Тадамото неторопливо размотал длинный пояс Оссы и распахнул полы ее шелкового кимоно. Небесно-голубая материя соскользнула с плеч юной сонсы, и она осталась лишь в тонком нижнем кимоно золотого цвета, льнущем к телу. Тадамото робко поцеловал груди Оссы, восхищенный совершенством упругих форм. По телу танцовщицы пробежала дрожь, она толкнула Тадамото на подушки, а сама оказалась сверху. Она сняла с него пояс, и он ощутил прикосновение ее бархатистой кожи к своей груди.

Они любили друг друга, пока в небе не забрезжил рассвет, и оба отдавались этому занятию со всей нежностью и страстью, на какую только были способны. Любой, кто проходил бы по двору под этим окном, наверняка бы решил, что слышит стоны и вздохи призраков Ханамы, бродящих по дворцу, — вечно беспокойных, вечно страждущих.

17

Почерк был самый обыкновенный, но каждый штрих кисти вышел уверенным и аккуратным. Нисима взяла лист со стола и снова принялась его разглядывать. Бумага была превосходного качества, плотная, бледно-желтого оттенка. Стихотворение обрамлял узор из зеленых стеблей злаков, символизирующих плодородие, тогда как желтый считался одним из традиционных цветов осени.

Осень поет колыбельнуюЗернам, брошенным в землю;Они проснутсяС первым дыханьем весны.

Княжна Нисима положила письмо на стол и вновь обвела взглядом пышный сад, вид на который открывался с ее балкона. Интересно, Яку Катта сам сочинил эти стихи? Рука, несомненно, его, но кому принадлежат строки? Если автор и вправду он, то Нисиме открылась еще одна грань этого человека. Стихи не были чересчур утонченными, но и не страдали излишней витиеватостью, которую княжна Нисима считала главным недостатком стиля, принятого при дворе. Как и положено, в стихотворении упоминалось классическое произведение — в данном случае «Ветер с Чу-Сан».

Ее сердце холодно,Как ветер с Чу-Сан.Но зерна уже упалиВ осеннюю землю.

Он дерзок, подумала Нисима и обнаружила, что его дерзость не так уж ей неприятна. Яку Катта вызывал у нее совершенно противоречивые чувства, и это сбивало девушку с толку. Происшествие на канале до сих пор казалось ей странным, но она вполне допускала, что такое могло случиться.

«Именно Яку Катта спас дядю», — убеждала она себя. Также не следовало забывать, что к его мнению прислушивается сам император. Возможно, в будущем это пригодится Дому Сёнто.

Нисима взяла кисть и обмакнула ее в тушь уже в четвертый раз.

Ветер холодныйСтучит в мои сёдзи,Нельзя торопитьОсенние всходы —Так я слыхала.

Она положила лист дымчато-серой бумаги рядом с письмом Яку Катты и критическим взглядом оценила каллиграфию. Несмотря на присущую ей скромность, княжна не могла не признать огромной разницы в почерке. В конце концов, он просто солдат, попыталась найти оправдание княжна; в сравнении с ее безупречной каллиграфией почерк Яку выглядел весьма и весьма посредственным.

Княжна еще раз перечитала свое стихотворение и решила, что оно написано в самом подходящем тоне — Нисима не поощряла Яку, но и не проявляла своего нерасположения. К письму она приложила бутон синты — цветок с двенадцатью лепестками, символ Дома Сёнто. Это напомнит генералу, что Дома Фанисан больше не существует.

Нисима стукнула в небольшой гонг, вызывая служанку. Письмо должно уйти немедленно; у нее еще много дел — надо подготовиться к празднованию годовщины восхождения императора на престол.

Княжна Кицура Омавара прошла через ворота и очутилась в маленьком садике, примыкающем к покоям ее отца. В саду тихонько журчал ручей, а за высокой стеной ветер срывал последние золотистые листья лайма. Как полагалось по этикету, молодая княжна была одета в кимоно приглушенного фиолетового оттенка, из-под воротника и рукавов которого на должную длину проглядывали краешки четырех нижних кимоно, тщательно подобранных по цвету.

Она сняла сандалии и ступила на крыльцо. Из-за ширмы, стоящей на крыльце, донесся надсадный кашель, и черты молодой женщины исказила боль, как будто Кицура кашляла сама.