Честь смолоду - Аркадий Первенцев

Глава седьмая

Встречи

После операции у мыса Мальчин мы, чтобы не мучить лошадей по трудной местности, взяли севернее горы Сюрюкая, удачно пересекли шоссе между Коктебелем и Отузами и углубились в горный район. День пришлось переждать в ущелье. Возобновили поход после сумерек и к рассвету достигли передовых застав партизанского района.

Измученный горным походом, я проспал в шалаше отца до полудня. Проснувшись, увидел за столом отца и Лелюкова, вполголоса разговаривавших между собой.

– Чернослив, – сказал Лелюков, рассматривая ягоду. – А как мох ели? Ты мох ел, Иван Тихонович?

– Не люблю мох с детства, так же как и тюрьму, – пошутил отец.

– А кто любит? – Лелюков посмеялся. – Видишь, Иван Тихонович, ты партизанил на Кубани, там смешно мхом питаться. Сколько там груш, каштанов, кислиц, орехов разного сорта! Пожалуй, и дикий мед можно отыскать. А крымские горные леса – бесплодные. Возле селений – что хочешь, всякие фрукты, а лес – только дрова.

– Как все-таки мох ели? – спросил отец. – Может быть, это как символ, что ли? Мох, мох!

– Какой там символ! В первую зиму, когда у меня только один отряд был, восемь дней питались этим «символом». Перед этим Гаврилов привел кобылу, худая была – хватило не надолго. А мох так ели. – варили вместе с золой в котелках.

– Зачем же с золой?

– Отбивала зола всякий древесный яд, плесень… Я не знаю, почему именно с золой, но с ней лучше. Четыре части мха, одну часть золы, варили, потом отжимали и ели. Или же готовили по другому способу. Жарили его сухим в ведре или на железном листе. Мох прожаривался, становился ломким таким, коричневым и даже вкусным.

– Да-а… – протянул отец, вздохнув. – Ну?

– Позже, к весне, добыли лошадей. Конину ели, а из шкур делали себе балаганы. А зимой съедали балаганы. Кожу тоже надо есть со смыслом, умеючи…

– Чего вспоминать! – остановил Лелюкова отец. – Есть мох, шкуры… обидно… И вспоминать-то тошно…

Отец увидел, что я лежу с открытыми глазами, позвал к столу.

Я доложил подробно об экспедиции. Лелюков, оказывается, знал Михал Михалыча еще до войны. Михал Михалыч был популярен на побережье.

– А с цыганками зря, – сказал он, – перестарались. Рокамбольщина какая-то в такой серьезной войне. Зря!

– Почему зря? – спросил отец. – Почему пренебрегать? По-моему, одна пронырливая цыганка с колодой карт в руках может сделать другой раз больше, чем, к примеру, такая разведка, какую произвел Редутов?

– Редутов? – переспросил я. – Саша Редутов?

– Да, – ответил отец, – он знает тебя по Севастополю, рассказывал не раз…

– А что с Редутовым? – спросил я.

– Видишь, – сказал Лелюков, – с большими трудностями мы сумели вывезти своих раненых. А вот Редутов, пока ты раненых вывозил, привел из разведки еще трех. Одному половину челюсти оторвало. Что с ним делать? Второму, хорошему бойцу, – руку; третий на одной ноге прискакал. И главное – ничего путного не сделал, зря людей покалечил…

Отец покусал усы, нахмурился, искоса поглядев на Лелюкова, сказал:

– Им пришлось пройти шоссе, посты полевой жандармерии в степи. Это тебе не горы. Долина Рас-сан-Бая, знаешь, какая? Катайся по ней, как дробь на блюдце.

– Добряк ты, комиссар. Сам же ругал Редутова, а теперь заступаешься!

– Я побранил, но не дотла. Гнев-то не всегда полезен, А потом, парень-то он несмелый… Да и привел с собой он девятнадцать человек пополнения. Колхозников. Стариков.

– Мне бойцы нужны, а не лишние рты, – Лелюков отмахнулся.

– Эти тоже будут воевать, – сказал отец.

Я попросил, чтобы позвали Сашу, и Лелюков приказал Василию отыскать его и привести сюда. Я рассказал Лелюкову о моем знакомстве с Сашей.

– Надо его понять, – сказал я. – Другой весь на виду, некоторые сами себя поскорее стараются вывернуть, а Саша позировать не умеет.

– Верно, – подтвердил Лелюков, – мы его раз попробовали при отходе. Проверка была насмерть. Выдержал.

– Вы же его знаете по Карашайскому делу.

– Всех не упомнишь…

– Его отмечали в сводке Информбюро, – сказал я. – В сорок первом. Под Чоргунем. Двенадцать немцев убил.

– Что ты говоришь! – воскликнул Лелюков. – Представь, как можно в человеке ошибаться, а ведь и верно: другой норовит на копейку сделать, на рубль продать. Вертится под ногами, как кутенок, не заметь его попробуй! А этот! Я считал, что у него искры нет, хватки.

– А искорка-то у него, выходит, как в кремне, сидит, ее надо добыть, – сказал отец.

– Ну-ка, достань кружку, Василь, – приказал Лелюков, – ополосни ее. Да пальцами, пальцами не вытирай.

– Редутов вино пить не станет, товарищ командир, – сказал Василь, – нипочем не станет…

– Что же он – трезвенник?

– Он любит покрепче, – Василь добродушно подмигнул.

– Ишь ты! – Лелюков покачал головой. – Проверим. Там, Тихонович, у тебя имеется что-нибудь покрепче?

– Найдем…

Саша вошел в шалаш, пригнулся у входа, выпрямился и четко доложил о себе. Из-под свалявшегося курпея папахи, упавшего на брови, глядели его чуть косоватые глаза, обращенные к Лелюкову.

На Саше была надета меховая безрукавка, у пояса – наган и нож в оправе.

– Лагунова не узнаешь? – спросил его Лелюков. Саша быстро осмотрелся, увидел меня, шагнул вперед, но вдруг его руки опустились по швам.

– Я слышал, что… вы здесь… Не верилось, абсолютно не верилось.

Я подошел к нему, поздоровался.

– Опять называешь меня на «вы»? Забыл наш уговор?

– Как говорится, условия субординации…

Лелюков присматривался к Саше как-то по-новому, не с обычной своей хитринкой, а открыто, в упор.

– Садись-ка к столу, Редутов, без всякой субординации. – пригласил Лелюков.

Налили в чашки спирту из баклажки, принесенной отцом, развели его водой из горного ключа. Запах спирта заставил Василя блаженно улыбнуться, ноздри его расширились, но, уловив строгий взгляд Лелюкова, он быстро замигал белыми ресничками, и на его лице появилось деланное безразличие.

Пришел Гаврилов. Недовольным и хриплым голосом доложил о состоянии лошадей, прибывших с нами от мыса Мальчин: кони перепали, шкуры подрали колючками, отлетели подковы…

Гаврилов снял свою морскую старшинскую фуражку с козырьком, положил наземь, налил себе спирту прямо из баклажки.

– Спирт неразведенный, – предупредил Лелюков. – Горло сожжешь!

– А я так уважаю по целине ходить.

Гаврилов чокнулся кружкой со мной, с Сашей, выпил.

Я наблюдал за Сашей: зная, что сейчас проходит проверка, мне хотелось его предупредить, но Лелюков остановил меня красноречивым взглядом.

Саша быстро, не отрываясь, выпил всю кружку, потянулся за черносливом. Затем, очевидно, считая, что никто уже не наблюдает за ним, расстегнул верхние пуговицы ворота, подтолкнул Гаврилова:

– Еще по одной.

Гаврилов налил. Саша взял кружку, зажмурившись, понюхал и удивленно открыл глаза: Лелюков отнял кружку.

– Парень, парень, – Лелюков укоризненно покачал головой, – выходит, и в самом деле пьешь?

Саша смутился, застегнулся вновь на все пуговки, встал. Лелюков разрешительно кивнул ему, и Саша вышел.

Лелюков посмотрел ему вслед, вынул из портсигара папиросу.

– Видишь, какой он! К спиртному не приучайте.

– А что такого? – сказал Гаврилов. – Его дело.

– Нет, не только его. Врага побьем, а пить научимся? Зачем? Ему жить-то еще долго… Сколько на моих глазах замечательных людей спивалось!.. Возьмем хотя бы наших рыбаков, Иван Тихонович. Глядишь на иного, будто кованый, – Лелюков погладил медный кувшин, – а зелье войдет раз, два, три – и рассыпается человек на глазах по молекулам. Иди, Василь, погляди, что Сашка делает.

– Он декламирует стихи, товарищ командир.

– Вон как! – Лелюков задумался, прошелся по шалашу. – Если разобраться, нужно сейчас уже, в войну, воспитывать у людей стремление к мирному труду.

– То-есть? – спросил отец.

– А вот как, комиссар, к примеру. Сашка любит читать стихи. Пусть. Не останавливать его, хвалить.

– Готовить из него артиста?

– Хотя бы.

– Так… – сказал раздумчиво отец. – А у моего Сергея какие стремления воспитывать?

– Да ведь он военную школу кончил. Пусть и остается военным.

– А говоришь, готовить профессии для мирной жизни.

– Мирной-то жизни не удержать без армии. Кому-то надо, Иван Тихонович.

Отец задумался.

– Нашего Гаврилова, – уже с улыбкой продолжал Лелюков, – заставим организовать цыган. Посадить их на землю.

– Легок будет на земле Гаврилов, – сказал отец.

– Утяжелим. Женим его. Найдем невесту…

– У меня уже есть…

– Когда успел?

– После госпиталя. Из Сочи на «кукурузнике» смотался в Краснодар. Узнал, где цыгане кочуют. Нанял грузовик и к ней, в станицу Тенгинскую… Приезжаю в табор, все налицо: голопузые пацаны, молотки, наковальни, шатры, а Мариулы нет…

– Мариула? – переспросил я.

– Ну да, Мариула. По-русски, ну, скажем, Мария Отец отвечает: «Опоздал ты. Засватали уже Мариулу». Гляжу я, за табором, у самой Лабы, под вербами линейка. У дышла на отстегнутых постромках пара добрых кабардинов с торбами. На линейке сидит моя Мариула… Рядом – парень чубатый, в сапогах, с кнутом. Ничего себе парень, красивый… – Гаврилов налил себе еще спирту.