Чёрный о красных: 44 года в Советском Союзе - Роберт Робинсон

Мне хотелось добавить, что после того как я пережил русские зимы, мне никакой климат уже не страшен. Но удержался и сказал только: «Товарищи, я хочу, чтобы вы учли то, что я вырос в тропическом климате Ямайки и Кубы, таком же, как в Уганде. Уверен, что жару я легко перенесу. Прошу вас, вычеркните последний абзац».

Они знали, что делают. Это была обычная грязная уловка. В ответ секретарь сказал, что члены партбюро обдумают мою просьбу.

Я ждал три недели и наконец меня вызвали к секретарю парткома завода. В приемной уже сидели шестеро заводских, ожидавших разрешения посетить одну из стран Восточного блока. Нас провели в зал, где собралось не меньше ста коммунистов, которым предстояло рассмотреть наши заявления. Многих из собравшихся я знал: были здесь карьеристы, которые неустанно боролись за власть и положение, и люди менее агрессивные, которым приходилось соблюдать осторожность, чтобы сохранить свой статус и не лишиться привилегий. Заметил я и нескольких известных стукачей из нашего цеха, которые продали бы жену, а то и душу, лишь бы выслужиться. Нескольких из коммунистов я уважал — не за политические взгляды, а за их искренний идеализм: они все еще верили, что коммунизм способен сделать мир более благополучным и безопасным.

Все в зале были настроены серьезно: партийные представители каждого заводского участка собрались, чтобы решить, можно ли дать положительную характеристику семерым работникам завода. Мое дело должны были рассматривать последним, и мне ничего не оставалось, как сидеть, ждать, волноваться, молиться и слушать. Любой из коммунистов мог задавать вопросы, при этом единственное, что их интересовало, — зачем тот или иной податель заявления решил поехать за границу и что он собирается там делать. Затем коммунисты приступали к голосованию. Все шестеро получили добро и, сияя от счастья, один за другим покинули зал. Я не был уверен, что у меня все пройдет так же гладко.

Когда подошла моя очередь, меня забросали вопросами: некоторые из них были жестокими, в других сквозила подозрительность. Один из коммунистов, который пришел на завод в 1948 году, после армии, и был известен как сторожевой пес партии и доносчик, встал и спросил сердито: «Предположим, товарищ Робинсон, мы позволим вам поехать в Африку. Кто может гарантировать, что как только вы там окажетесь, к вам не вернутся ваши старые буржуазные взгляды?»

«Опять они за свое», — подумал я и дал себе команду сохранять спокойствие и твердость духа. Глядя ему прямо в лицо, я сказал: «Товарищ, вы не хуже меня знаете, что ваш вопрос не имеет под собой никаких оснований. Ваши опасения были бы оправданы тридцать пять лет назад, но не сейчас, после того как я прожил в Советском Союзе больше чем две трети жизни. Я думаю как русский и даже с самим собой говорю по-русски».

Тут я сделал паузу, но глаз с коммуниста не сводил. Помолчав, добавил: «Не понимаю, как вам могла прийти в голову подобная мысль. Разве вы не знаете, что за границей люди моего возраста теряют работу, а мне, пенсионеру, здесь позволяют трудиться? В какой другой стране я пользовался бы подобными благами?» Еще несколько секунд я смотрел на своего оппонента, а потом сел на место.

Секретарь поинтересовался у собравшихся товарищей, есть ли у них еще вопросы, но руки никто не поднял. Тогда он предложил приступить к голосованию. Пока шло голосование, я сидел с закрытыми глазами и открыл их только когда услышал: «Характеристика товарища Робинсона одобрена». Позднее я узнал, что всего пять голосов решили мою судьбу, тогда как другие шесть характеристик были одобрены почти единогласно.

Далее, нужно было доставить документы в ОВИР. Эту задачу могли доверить только специальному курьеру. Мое выездное дело попало в ОВИР не раньше чем через девять дней после голосования. Шел уже июнь 1973 года. Пять недель спустя я получил открытку из ОВИРа с приглашением немедленно явиться. Я кинулся туда на следующий же день в обеденный перерыв, полный надежд и одновременно дурных предчувствий. В приемной ОВИРа на столе у секретарши лежали мои документы. Секретарша подняла на меня глаза и сказала: «Если парторганизация вашего завода не согласится убрать из вашей характеристики абзац, в котором говорится, что вы не перенесете африканский климат, визы вы не получите».

Я стоял, как громом пораженный. А я-то думал, что они убрали этот абзац! Самому отнести характеристику в заводской партком секретарша мне не позволила. (Не положено!) Нет, не отчаяние, а скорее злоба охватила меня, когда я возвращался на автобусе на завод. Я был полон решимости добиться своего, вырваться из расставленной западни. Не теряя времени, сразу кинулся к заместителю секретаря парткома завода, который не мог не заметить, что я не отступлюсь. Русские уважают решительность, а я, думаю, в тот день был тверд как гранит. Выслушав мою жалобу, он пообещал утром же заняться моим делом.

Когда я на следующий день позвонил секретарше Нине в партком, то к своему удивлению узнал, что заместитель секретаря сдержал свое слово, лично съездил в ОВИР, привез характеристику на завод и убрал злосчастный абзац. Правда, предупредила меня Нина, доставить характеристику в ОВИР в ближайшее время не удастся, поскольку курьер заболел и по крайней мере еще неделю не выйдет на работу.

Прежде чем повесить трубку, я сказал, что мне необходимо встретиться с ней после работы. Не знаю, что на меня нашло, но я твердо решил, что не позволю себя унизить и запугать и во что бы то ни стало добьюсь, чтобы характеристика попала в ОВИР. Я и думать забыл, что за подобное поведение можно угодить в тюрьму или в Сибирь. Вечером в парткоме я сказал секретарше: «Нина, что если я приду завтра в половине десятого, возьму свои документы, на такси отвезу их в ОВИР, а потом немедленно вернусь на завод и обо всем тебе доложу?»

Она подумала минуту и сказала: «Хорошо. Приходи утром, я все подготовлю».

Оставалось надеяться, что Нина согласилась мне помочь не с испугу: в этом случае она могла и передумать. Нина была коммунисткой, а коммунисты часто не выполняют своих обещаний. Однако на следующее утро документы были готовы. Я едва удержался, чтобы не броситься через заводскую проходную на улицу и на виду у всех поймать такси. Последнее, что мне было нужно, — это вызвать подозрение у охранников. В ОВИРе тоже требовалась соблюдать осторожность: надо было не попасться на глаза знакомой секретарше, с которой я имел дело в прошлый раз. К счастью, ее там не оказалось, и я отдал документы какой-то другой женщине, и та не стала проверять, курьер я или нет.

Тем временем по заводу прошел слух о том, что я оформляю документы для поездки в Уганду. Самые разные люди подходили ко мне и спрашивали, так ли это, и услышав утвердительный ответ, интересовались: «Ты думаешь тебя выпустят?» На это я, разумеется, отвечал неопределенно: «Всякое может случиться».

Были и такие, которые говорили: «Одно мы все знаем точно: если тебя выпустят, назад ты не вернешься», подразумевая, что этим я оскорбляю их, предаю страну, пренебрегаю благодеяниями, оказанными мне в Советском Союзе, и просто бросаю их. Эти слова звучали как своего рода обвинение. Некоторые из наиболее близких друзей и коллег пытались отговорить меня от поездки. Для них была непереносима сама мысль, что я хочу уехать из СССР. Они звонили мне по два, три, четыре раза в неделю и приводили все новые и новые доводы, почему я не должен уезжать. Кое-кто приходил ко мне домой, чтобы побеседовать по душам. Когда я говорил, что хочу лишь провести в Африке отпуск, все в один голос отвечали, что в Советском Союзе много мест, где я еще не был и где мне будет гораздо лучше. Все они считали, что я предаю их и родной Советский Союз.

День 18 декабря 1973 года выдался страшно холодным. Придя домой с работы, я достал из почтового ящика извещение. Меня приглашали в ближайшее время явиться в ОВИР, имея при себе внутренний паспорт и квитанцию из сберкассы, подтверждающую, что я заплатил 360 рублей (400 долларов). Вроде бы все шло гладко, хотя и невыносимо медленно. Утром мне не пришлось долго упрашивать начальника, чтобы он отпустил меня с работы. Из сберкассы я пошел в ОВИР и встал в небольшую — из семи человек — очередь. Через тридцать минут я уже стоял перед секретарем, выдающим паспорта. С выражением нескрываемой, нестерпимой скуки он взял мое извещение и протянул руку за паспортом и квитанцией. Потом он принялся лениво перебирать бумаги в огромном ящике, пока не дошел до буквы «Р». Поиски затянулись. «Только не это. Теперь они потеряли мои документы», — подумал я. Он перебрал бумаги один раз, потом начал перебирать их снова, а я смотрел, ждал и страшно волновался.

Наконец мой красный заграничный паспорт был найден. Я вздохнул с облегчением. Поездка в Африку теперь представилась мне более реальной. Секретарь принялся медленно, методично сверять данные двух моих паспортов. Потом он поднял на меня глаза и сказал: «Поздравляю вас, товарищ Робинсон. Мы выдаем вам паспорт для поездки в Республику Уганда, сроком на сорок пять дней. Желаю вам хорошего отдыха». Не выпуская паспорт из рук, он продолжил: «Но вначале вы должны ознакомиться с определенными правилами поведения, которым вы должны следовать, находясь за границей. Вы обязаны высоко нести честь и достоинство гражданина СССР; вы должны внимательно и постоянно следить за своим внешним видом, быть всегда опрятным и аккуратным; не злоупотреблять спиртными напитками; избегать сомнительной компании. Вот инструкция, прочитайте ее внимательно и, если вы с ней согласны, распишитесь».