Гадкие лебеди кордебалета - Кэти Мари Бьюкенен

плечу, пока отец Рено бубнит одно и то же, обещая немыслимые награды за жемчужными вратами. Предполагается, что, глядя на высоко висящую картину, мы пойдем по стопам девушки с сияющим плечом и забудем о парнях, в которых живет дьявол. Я знаю, о чем думает настоятельница. Она не скажет мне ни слова. Ей ни к чему укреплять гниль, которая не позволяет жемчужным воротам открыться для меня. Но она еще не поняла, что я уже освободилась от Эмиля Абади, смыла слезами эту грязь.

— Антуанетта, — мягко говорит она. — Он убил двух женщин, одна из которых была его любовницей.

Двух. Она сказала двух. Теперь я знаю, что Эмиль Абади признан виновным. Для него это ничего не меняет, но, конечно же, Мишеля Кноблоха тоже признали виновным, Теперь этого тупого вруна ждет Новая Каледония или гильотина. Но что именно? Я должна это узнать, чтобы понять, переступила ли Мари через порог, стоит ли она одной ногой во тьме.

Поэтому я сижу перед настоятельницей и ловлю ее слова, забывая дышать. Мари умна, и голова у нее забита этой ерундой про обезьянье лицо и «Западню». Я боюсь, что это вернется снова. Из-за крестика, который она не показала месье Дане, из-за крестика, который подтвердил бы, что Мишель Кноблох врет, что он виновен только в глупости и мечтах о Новой Каледонии. Насколько я понимаю, Мари сможет вынести только один приговор из этих двух. Новая Каледония или гильотина? У меня колотится сердце, и я понимаю, что настоятельница замечает это почти невидимое движение.

— А Мишель Кноблох? Его приговорили к Новой Каледонии или к гильотине?

Она поджимает губы, отпускает четки, кладет руку на стол. Дважды нетерпеливо постукивает по дубовой столешнице.

— Я беспокоюсь не за Эмиля Абади и не за Мишеля Кноблоха. Я боюсь за Мари, свою сестру. Постарайтесь понять.

Платок ниже сползает на ее нахмуренный лоб.

— Лучше тебе начать сначала, Антуанетта, а то я не понимаю ничего.

Я делаю глубокий вдох, а настоятельница гладит меня по руке. Потом берет мою ладонь в свои, окружая ее теплом. Сначала я рассказываю про Мари. Как она ждет момента, чтобы узнать, что она и правда чудовище. Рассказываю про «Западню» и тяжелую жизнь Жервезы, рассказываю, что Мари поверила в предопределенный печальный конец.

— Она умная, прямо очень, — говорю я. — Все время читает Le Figaro, все слова знает, считает быстрее зеленщика с рю де Дуэ. Но ум ей никакого счастья не принес. У нее в голове как будто гроза гремит.

Я замолкаю, а настоятельница задумчиво кивает. Я чешу ухо, хотя оно вовсе не чешется. Я ничего больше не хочу говорить. Я обязательно ошибусь. Проговорюсь. Проиграю.

— Ты хочешь сказать что-то еще.

Я продолжаю скрести ухо.

— Я не всегда была монахиней.

Я пожимаю плечами.

— Я родилась в Бреде, росла на рю Пигаль, потом на бульваре Клиши и еще на рю Ламартен.

Я знаю эти улицы, они все рядом с рю де Дуэ. Судя по постоянным переездам, ее отец — если у нее вообще был отец — не всегда платил ренту.

Я начинаю говорить снова, рассказываю все про старый диван, про час между картинами, когда мне поклонялись, — правда, я говорю, что терпела, потому что у парней есть потребности. Я рассказываю про календарь, про крестики, про Мари, которая увидела крестик, но отказалась показать его месье Дане, потому что я не слушала ее. А ведь она сто раз говорила, что Эмиль Абади весь прогнил изнутри, как дохлая крыса.

— Мари знает, что она могла пойти к месье Дане, — говорю я. — Она знала, на что влияет ее выбор. И мне очень страшно, потому что если Мишель Кноблох пойдет на гильотину, Мари решит, что в этом виновата она.

Настоятельница вздыхает, пожимает плечами, качает головой.

— Суд признал его виновным и приговорил к казни на гильотине.

Кровь Мишеля Кноблоха прольется. Мари сломлена. Она не спит. Не ходит на занятия. Ей наплевать на «Дань Заморы», как и сказала Шарлотта. Она истерзана и измучена своей виной. Она кусает губы до крови и рвет заусенцы. А утешить ее могут только маман, которая сама утешается абсентом, да Шарлотта, которая еще не научилась думать ни о ком, кроме себя. Я вспоминаю платье, в котором Мари приходила в Сен-Лазар. Прекрасный серый шелк. Она сказала, что это подарок. Слезы бегут по моим щекам, хотя я не собиралась плакать.

Из носа капает. Настоятельница сжимает мою руку крепче. Я признаюсь, что выкрикнула Мари в лицо, что на ее руках кровь невинного.

— Антуанетта, дитя моя. В твоем сердце хватит добра, чтобы исцелить Мари.

Морщины у нее на лбу разглаживаются, а губы растягиваются в нежной улыбке.

Le Figaro. Дега и шестая…

12 апреля 1881 года

ДЕГА И ШЕСТАЯ ВЫСТАВКА НЕЗАВИСИМЫХ ХУДОЖНИКОВ

Хотя в каталоге представлено всего восемь работ Дега, художник продемонстрировал и другие произведения, размещенные в самый последний момент. Статуэтка, анонсированная в прошлом году, снова попала в каталог этой выставки, но не была привезена. Стеклянная витрина, предназначенная для нее, осталась пустой. Этой витрины, месье Дега, мне не хватает.

Художник представил портреты посетителей выставки, балерин, прачек, рисунки обнаженной натуры и набросок преступников из зала суда. На этом весьма примечательном эскизе, сделанном пастелью, Дега изобразил бледные беспокойные лица Эмиля Абади и Мишеля Кноблоха в полутемном зале. Только очень внимательный наблюдатель мог с такой поразительной психологической точностью очертить звериные лбы и челюсти, ухватить мертвый блеск глаз, изобразить желтоватую кожу, на которой навеки отпечатались синяки и следы порока.

Озаглавив эту вещь «Криминальная физиогномика», месье Дега ясно продемонстрировал нам свои намерения. Этот шедевр наблюдательности стал возможным благодаря научным доказательствам врожденной склонности некоторых индивидуумов к преступлениям. Эмиль Золя, утверждающий в литературе, что наследственность и среда неизбежно формируют человеческий характер, нашел единомышленника среди художников.

Мари

Я иду по тротуарам путем, которым ходила уже сотню раз. Рю Бланш, рю де ла Шосс д’Антен, где я обычно оборачиваюсь, чтобы посмотреть на церковь Сент-Трините. Иногда я даже дохожу до этой церкви и смотрю на статую под названием «Умеренность». Все говорят, что фигура, которая поднимает фрукты так, чтоб их не достали дети, изображает императрицу Евгению. Когда я смотрю на пухлые ножки детей, круглые животики, жадные руки, я думаю, что императрица — это мать, которая рассказывает своим малышам о вреде обжорства. Но сегодня