Причина остаться - Дженнифер Бенкау

начинается луг с цветущим клевером и маргаритками. Корявый старый дуб раскинул над нами свою крону, тихо щебечут птицы в гнездах, недовольные ночным визитом людей. Поставив корзину на траву, я наблюдаю за Седриком, который неподвижно и с непроницаемым выражением лица застыл прямо перед могилой. Ее венчает надгробие, оно лежит посередине, полукруглый натуральный камень неправильной формы, надпись на котором мне не видно. Могила скромно украшена растениями. Вереск и барвинок с мелкими цветочками. А среди них – чертополох, который я сперва посчитала разросшимся сорняком. Но потом вспомнила, как Седрик описывал Люка, и изменила свое мнение. Чертополох тут не случайно.

Седрик долго так стоит. Наконец бросает взгляд на меня, а я беру из корзины заранее подготовленный пакетик и шагаю к нему.

На камне написано: «Люк Иеремия Рейес». Ниже – дата рождения и смерти и пара строчек, которые тяжело разглядеть в темноте.

Скоро у него был бы день рождения. Ему бы исполнилось двадцать пять. Всего двадцать пять.

– В чем-то ты была права, – произносит Седрик. Он говорит очень тихо, но не шепотом. – В некотором смысле это как кот Шредингера. Я всегда понимал, что его больше нет. С самого первого момента, когда я увидел его лицо, у меня не осталось сомнений. Он был мертвее мертвого. И все же я словно отказывался окончательно это принимать. Оставил где-то в крошечном уголке разума идею, что он просто где-то далеко. Но теперь…

Я глубоко вздыхаю.

– А теперь мы его похороним. – В маленьком пакете лежат зажигалка и темно-красная свеча. Я зажигаю ее и ставлю на могилу. Потом достаю две такие же темно-красные розы и вкладываю одну в ладонь Седрика.

– Я была только на одних похоронах, – объясняю я ему, в то время как он молча следит за моими действиями. – На дедушкиных, в Бразилии. Там говорят, что темно-красный – хороший цвет для прощания. Священник сейчас произнес бы речь, но…

– Люк не верил в Бога.

– А я не похищала священника. Не хочешь сказать пару слов?

– Нет.

Чего я и боялась. Делаю глубокий вдох.

– Можно мне?

Он кивает.

– Люк Рейес, – начинаю я, и это оказывается сложнее, чем я думала. – Я с тобой незнакома, к сожалению. Мне бы многое хотелось тебе сказать. В том числе не самые приятные вещи. Но прежде всего я бы хотела тебя поблагодарить. За твои жизнь, силу и уверенность, которыми ты делился с Седриком. Возможно, в конечном итоге их не хватило, но… когда этого хватало? Уверена, ты делал все, что мог, и…

Мерцающий огонек свечи позволяет мне прочесть надпись на надгробии, и я поражаюсь, насколько хорошо она подходит к тому, что я только что пыталась втиснуть в острые, труднопроизносимые слова.

– В конце всегда лишь камень оставался. Но по пути себя ты обретешь.

Едва слышный звук сбоку заставляет меня повернуть голову.

По лицу Седрика текут слезы. Не знаю, давно ли он уже плачет, но они добрались до выреза его футболки и оставили на ткани темные пятнышки. Тем не менее он откашливается, словно передумал.

– Это будут не последние слова, – шепчет он. – Они будут первыми. За очень долгое время.

– Скажи ему их.

– Люк, – говорит он на удивление ровным голосом. – Когда я писал этот текст… что считается лишь пройденный путь, а в результате все мы окажемся под камнем, то думал, что этот путь будет, черт возьми, долгим, и видел нас в самом его конце: два древних старика с толстыми животами, уставшими ногами и вставными челюстями. Это была песня против страха. А не билет в один конец. Ты этого не услышал, и за это я собирался ненавидеть тебя всю жизнь.

Только теперь я узнаю слова на надгробии.

Ну конечно. В тот миг, когда я осознаю, откуда эти два предложения, они разбивают мне сердце.

Это строки из песни. Песни Luce. Видимо, их написал Седрик.

У меня ускоряется пульс. Я надеялась, что подобный ритуал поможет Седрику примириться со случившимся, но сейчас?..

Несмотря на слезы, бегущие по щекам, он кажется таким суровым. Таким беспощадным. Мне хочется прикоснуться к нему, однако, как только я осторожно протягиваю руку, он сжимает кулаки.

– Я ошибался, Люк. Я тебя не ненавидел. – Его голос становится тише, плечи поникли. – И неправда, что я не понимал твое решение. Мы всегда друг друга понимали, и после твоей смерти ничего не изменилось. Я знаю, что ты просто не выдержал. Просто не получалось по-другому. Я так хорошо это понимал, что мне самому стало страшно, Люк, чертовски страшно.

Его трясет, и остатки холодной суровости вытекают из него вместе со слезами. Седрик их не стирает, я даже не уверена, замечает ли он их вообще.

Он встает на колени у могилы друга. В первый момент мне показалось, что он падает, однако Седрик просто опускается на землю, и я сажусь рядом с ним, потому что не хочу стоять, если он больше не может.

– Всю свою жизнь я держался за единственную мысль: пока справляешься ты, справлюсь и я. И вдруг я остался один, и больше не за что держаться, совсем не за что. Нет больше причин выживать, ни одного аргумента. И вечно лишь один вопрос: как мне справиться, если даже у тебя не хватило сил? Вот что я ненавидел, Люк. Эту часть меня. Не тебя.

Седрик протягивает руку вперед и набирает пригоршню земли, растирает ее между пальцами.

– Правда в том, что я скучаю по тебе, ублюдок, а тебя нет, и это я тоже ненавижу. Но твоя жизнь никогда не сводилась к одной лишь смерти, и какой бы ошибкой она ни была… ты ею не был. Ты никогда не был ошибкой. Ты тронул сердца миллионов людей; сумел разбередить души миллионам и снова их утешить; и будешь продолжать делать это, пока люди выбирают песню, чтобы среди хаоса в груди понять, что чувствуют на самом деле. Твой голос продолжает звучать, пока люди влюбляются, пары впервые целуются, и, Люк, знаешь, недавно пришло письмо от женщины, которая слушала твой голос во время родов. Вот чем ты был и всегда будешь.

Седрик делает глубокий вдох, и я глажу его по спине, однако он еще не закончил и собирается с силами для следующих слов.

– Ну а теперь ты ушел, и я представляю себе, как ты сочиняешь музыку с Эми и Тимом. Может, с… с Честером. А я… я не ушел, и меня подводит голос. Еще нескоро наступит день, когда я проснусь, не думая о том,