Вятская тетрадь - Владимир Николаевич Крупин

оценки объявляли вечером. Гляжу — мне двойка. Мысли даже не возникло идти куда-то разбираться, требовать правды. Повернулся и уехал. На другое лето я изо всех сил хотел уйти из редакции; тут долго объяснять, но будет достаточно, если мне на слово поверят, что я считал знания о жизни недостаточными, так я и писал в своем дневнике, но редактор Сорокин не отпускал. А поступать в институт он не мог запретить, и я, наугад раскрыв справочник вузов, ткнул в него пальцем и попал в Горьковский институт инженеров водного транспорта. Подал документы, поехал. Если на журналистику был огромный конкурс, то тут еле набиралось по человеку на место. Но тут уж я сам затосковал. Нарешал математику письменно так, что сразу пошел забирать документы. Мне не дали. Вечером вывесили оценки, у меня была четверка. Пришлось идти на устный. Взял один билет, второй, сказал, что оба не знаю. Спросили, какой я знаю, велели выбрать. Выбрал, сел готовиться. Подсел преподаватель, решил задачку, велел переписать. Когда пошел отвечать, отвечать не дали, посмотрели на задачу, поставили четверку. Я чуть не завыл. Уже мерещилась пристань на Волге, я — начальник, красивая нарядная жена поднимается от реки, и ребятишки гурьбой сыплются с обрыва. И я, усталый после трудной навигации, снимаю форменную фуражку и подставляю солнцу обветренное лицо. Но на сочинение я шел, стиснув зубы. И добился своего — я сделал четыре ошибки в слове из трех букв: написал не «еще», а «исчо»; я ставил запятые в середине слов; содержание же было бредовым. Меня вызвали и велели переписать. Я отказался. Велели переписать чье-то. Отказался. Уже были написаны стихи:

Не хочу я сотни дней скитаться по лекториям

и учить осадку в реках пароходную.

Я хочу войти в литературную историю,

а не водную…

Была суббота. Небольшие деньги мои были просажены во время свиданий с грузинками, сестрами-близнецами. Мы с одним парнем познакомились с ними на знаменитом нижегородском Откосе, на знаменитой лестнице, во время концерта симфонической музыки. Оркестр сидел в раковине внизу справа, а слышно его было отовсюду. Помню, исполняли увертюру к опере «Руслан и Людмила» и «Ночь на Лысой горе». Парень этот был Николай из Коврова. Мы узнавали, кто за кем ухаживает, только по различным браслетам к часам. Да и то бы сами не догадались, это мне «моя» посоветовала ее так запомнить. Сильно мучаясь, что они меняются часами, мы гуляли неотрывно вчетвером, идя с Колькой по краям и меняясь местами, чтоб все-таки хоть не все время, но быть рядом со «своей». Субботу я упомнил потому, что до понедельника не мог получить денег. Занять было не у кого. Прожил два дня на трех кусках сахару и в понедельник хлопнулся в обморок. Да еще и курил, это тоже добавило. Потом невозможно было купить билетов в нашу сторону, и я, отчаявшись, взял билет в купейный вагон, оказавшийся полупустым. Был конец месяца, и сошлись два нечетных числа, а казанский поезд до Ижевска шел только по четным. Вот как «водная история» запомнилась. Вернувшись, я устроился в РТС слесарем-фрезеровщиком. И так вышло, что поступил я в институт через шесть лет после окончания школы, когда не только одноклассники, но даже и те, что учились после, получили высшее образование. По этой же дороге наша семья уехала из Кильмези, по этой же дороге я уехал на три года в армию.

Тут, напротив новой автобусной остановки, была маленькая избушка Щенниковых, сын их учился с моим братом, и я бывал у них. Отец плел лапти, учил меня держать кочедык — нехитрый инструмент для продевания лыка. Иногда с похмелья он плел кое-как, иногда, вдохновившись, сплетал такой лапоть, что, даже не размоченный, он не пропускал воду.

Ночь пролетала так, будто шло желанное свидание. Уже и впрямь заалел восток, отступились остатки комаров, и, конечно, я вновь очутился на берегу реки.

Чего говорить, думал я о первой любви, хотелось не только поцелуев, но и большего. Но был этот красный светофор юности — только без рук! Как было выстоять? Многие и в город шарахнулись от строгости, многие оттого, что деревня парнями обнищала. Не было паспортов у колхозников, а после армии выписывали. Паспорт получил — в колхоз не вернется. За это нельзя упрекать. Это как бы крик государству, что надо что-то в деревне предпринимать.

Я сидел и видел обрыв, будто простроченный крупнокалиберным пулеметом — так много было гнева у ласточек-береговушек. Они суетились, начиная день. Вдруг сверху раздался шум — я поднял голову. В небе шла самая настоящая птичья война. Не какой-то отряд птиц воевал с другим, ласточки били друг друга. Перья летели на воду и уходили по течению. Огромная стая взлетала, все птицы старались быть сверху, с криком сплетались в воздушный клубок, и он, кипя внутри, распадался. Многие старались не вступать в борьбу, отскакивали. Чего они не поделили? Начинался день, гнезд всем хватало, живи, выращивай птенцов… и снова взмывал и падал легион ласточек, снова они потрошили друг друга, и вдруг — будто камешек выпал из стаи, стал падать вниз и булькнул в воду. Но всплыл. Видно стало, что это ласточка. И уже снизу ее поддавали своими мордочками рыбы. Что это было такое?

Шум и крик вверху утихали.

Надо было хоть немножко поспать. Наступал день отлета, пятница.

Но ничего не вышло со сном. Даже разделся было и лег в холодную постель, даже закрыл глаза, чтоб отгородиться от раннего рассвета, но, будто дождавшись этого мгновения, замелькали в памяти события, люди, дороги этих трех дней: самолет, прилетевший в Малмыж, ночь в Малмыже, утро, пристань, «Заря», Аргыж, дядя, Мелеть, брат Гена, кладбище в Кильмези… Но главное было в том, что оказалось — я так много не вспомнил, что стало стыдно: поле клевера в Аргыже, в виду Вятки, клевер жали из расчета гектар за три, но уж и доставалось, деки у барабана подтягивали до упора, красная мельчайшая пыль превращала комбайн в кровавое облако, катящее по полю; забыл я тот родник у дедушки в Мелети; забыл, как рыбачили пескарей на Мелетке, как кошка приходила к нам на реку и сидела на обрыве, изредка мяукая; кота нашего кильмезского забыл — он не мяукал, сидя на табуретке, лапой, молча, показывая на то, что хотел бы съесть. Все забыл! Как зимой из керосиновой лавки — ее видно из гостиницы — нес стеклянную бутыль с керосином и поскользнулся. Как порезался о край, как окоченели руки, облитые