Берендеево царство - Лев Правдин

— Куда ты запропастился? — спросил он вместо приветствия. — Ждал я тебя, ждал…

Не дослушав мои объяснения, он снова стал разглядывать каменную бабу:

— Крепко сделано. Здорово, должно быть, поцапался со своим племенем создатель этого чуда.

— Почему поцапался?

— А потому, что он надеялся, что когда-нибудь его поймут. Если хочешь жить в будущем, надо постоянно опережать свое время. И даже поссориться с настоящим.

— Не уверен, что это так.

— Плохо знаешь историю.

— Может быть, — согласился я, — может быть, знаю плохо. Но я не могу согласиться, что народ питается только искусством прошлого. Значит, то, что делается сегодня, никому не нужно?

Сергей обернулся:

— Постой, разве я сказал о народе?

— Ты сказал — настоящее.

— Правильно, а народ — это всегда будущее. Он, брат ты мой, искусство, если оно настоящее, всегда принимает. Народ тоже стремится к будущему.

Подумав, Сергей положил руку на мое плечо.

— Наш маэстро — помнишь его? — любил говорить о том, что народ и есть самое высокое, самое подлинное произведение искусства. Это здорово!

— Он жив, наш маэстро?

— Воюет. Помнишь его?

— А как же.

Мы погрузились в недалекое прошлое, которое мне казалось очень далеким: подумать только, скоро будем отмечать двенадцатую годовщину революции. Значит, уже десять лет прошло, как я уехал из Петрограда, а ты в Петроград… О-хо-хо, старики мы, Сережка, с тобой!

— Постой. — Сергей снял свою руку с моего плеча и отодвинулся. — Не успел я спросить: ты ведь здорово рисовал, а сейчас?

— Ничего не вышло, — пробормотал я.

Он сжал в кулаке свою бороду и задумался.

— Ох, зря ты отстал. Ох, зря. А я-то на тебя надеялся.

— Но ведь и ты…

— Что я? Маляр. В богомазы даже не вышел. Хорошо, что догадался реставратором сделаться, хотя это, брат, тоже художество.

Он был так огорчен моим отступничеством, что мне пришлось открыть мой тайный замысел. Я сказал, что хочу написать повесть о своих друзьях-трактористах. Заметив его полный сомнений взгляд, я поспешил уверить в основательности своих намерений, для чего пришлось приврать, будто я уже начал писать и вроде получается. Сомнения уступили место почтительному вниманию. Убедительная ложь крепче малоубедительной правды. Сильнее действует.

Поверив моей выдумке, Сергей начал ратовать за правду, которая, по его мнению, всегда ярче всякого вымысла, а так как я только что убедился в обратном, то смущенно молчал, тем более что я сам-то собирался писать, ничего не выдумывая.

— Из всех случаев жизни надо уметь выбрать только тот самый исключительный случай, который и будет главной правдой. Вот, например, в гражданскую войну все бойцы воевали, а подвиги совершили далеко не все и прославились тоже не все. Вот если ты опишешь подвиг, то у тебя и получится настоящая правдивая картина.

Подвиг. Слава. А я хотел написать о самых обыкновенных ребятах, об их делах, ничего общего с подвигом не имеющих. Оказывается, это не даст полной картины. Что-то, мой друг, тут у нас расхождение.

Но я и на этот раз не собирался возражать, потому что совсем не был уверен в своей исключительной правоте. Наоборот, я был полон сомнений, и я не знал еще, что именно такая мучительная неуверенность постоянно сопутствует всякому творчеству. А потом, много лет спустя, когда узнал, то нисколько этому не порадовался. Во всяком случае, писательская жизнь от этого открытия не стала легче.

— Ты что молчишь? — спросил Сергей.

— Не буду я писать о подвигах.

— Будешь. О малограмотных парнях, которые прямо из деревни, прямо в лаптях сели на трактор, напишешь?

— Конечно.

— А это, по-твоему, что? А это что? — Посмеиваясь над моим заблуждением, он широким взмахом руки указал на овраг.

Там внизу горели костры. Все, наверное, ужинали, потому что было сравнительно тихо и только по временам вспыхивал девичий смех. Внизу у подножия холма паслись стреноженные кони. Далеко в степи возникли мерцающие голубоватые огни, похожие на яркие звезды. Это возвращались тракторы из каменного карьера.

Сергей несколько торжественно и растроганно проговорил:

— Когда вчера я узнал о комсомольском субботнике, то сразу же пошел в райком. Ты-то понимаешь, что нельзя не пойти. Невозможно. Чудесная это организация — наш комсомол. Всегда впереди и всегда готов на любое дело. Никто за это денег не платит, привилегий не дает. Так было в наше время, и так будет всегда. Ты вот что: напиши об этом как сумеешь. — Он положил руку на мое плечо и, заглядывая в глаза, потребовал: — Как сумеешь. Только все, как было, как есть. Про наше время только правду можно написать. Голую, как статуя. Вот как эта.

Он кивнул на каменную бабу, и мы оба посмотрели на ее лицо, плоское, серебристое и рябое, как луна.

Степь горит в лунном свете, в овраге ребята запели нашу старую песню про паровоз, который летит вперед. Всегда только вперед… Вечно.

Электростанция еще только строилась, а когда надо было печатать газету, приходилось прибегать к живой силе: крутили машину вертельщики, или, как называл их наш наборщик Авдеич, батырщики.

Их приводили под вечер — двух мужиков, содержавшихся на казенных хлебах в районной КПЗ — камере предварительного заключения. Чаще всего это были темные мужики, нечесаные, бородатые, пропахшие махоркой и кислым каталажечным запахом. Дремучие мужики, а преступления у них были такие ясные, незначительные, что за них не накладывалось больших наказаний.

Приводил их иногда милиционер, а чаще сельисполнитель — такой же мужик, только вооруженный высоким суковатым батожком, который являлся скорее символом его должности и уж никак не оружием. Этим же батожком он постукивал по оконным наличникам, призывая хозяина к исполнению общественной обязанности.

Они выходили засветло — два батырщика и конвоир — и шли не спеша, прямо через степь, обсуждая всевозможные новости — и деревенские и международные. Батырщики расспрашивали сельисполнителя — казенного человека — насчет налога и какие вышли постановления, и что говорят приезжающие уполномоченные. За дорогу три-четыре раза присаживались курить, спешить-то некуда, дорожка вьется, ветер гуляет, срок идет.

Остывала к ночи степь, слышней становились сытые осенние запахи увядающих трав и скошенных хлебов. Навстречу, постукивая ступицами и тяжело поскрипывая, плыли пароконные телеги, высоко груженные снопами, а с самого верха выглядывала лохматая пшеничного цвета мальчишья голова. Мальчишка посвистывал на лошадей и пугливо косился на «арестантов». А те шли себе да шли по малоезженной степной дороге и так, не спеша, прибывали к нам на усадьбу, к нашему «дому печати».

Тут они усаживались у дверей печатного цеха на травке и прежде всего разувались, расстилали пахучие, слежавшиеся коричневыми складками портянки, чтобы их прохватило ветерком, а сами сидели, вольно пошевеливая пальцами, давая им роздых после недальней, но пыльной дороги.

Маленькие оконца светились, и там двигались какие-то тени, а из распахнутой и тоже неярко освещенной двери остро и непривычно пахло машиной.

Ветер лениво перекатывал седые волны ковыля, с сухим шелестом путался в непроходимых зарослях бурьяна вокруг кухни и дома, шевеля коричневые сережки исполинской крапивы и лиловатые соцветия кипрея. День уже ушел, а ночь не наступила, стоял тихий час замешательства, когда ночь готовится прочно взять власть в свои темные лапы.

На этот раз вертельщиков привел высокий носатый старик в коричневом кафтане и в сапогах. Его давно уже нанимали на эту должность те, кому подошла очередь ходить по казенной дорожке. Он был бобыль, привык к своему делу и жить без него уже не мог, хотя сам всю дорогу жаловался на то, что это очень обременительно и хлопотно, особенно в его преклонные годы.

И сейчас, сидя на пороге печатного цеха, он продолжал говорить, часто мигая красными веками, какая у него трудная должность и как много надо обувки, чтобы эту должность оправдать на сто процентов. Вот подметки, гляди: давно ли новые подкинул, а уж просвечивают. А в поршнях или, что уж совсем худо, в лаптях ему никак нельзя: урон власти и от народа уважение не то.

Должно быть, он так надоел за дорогу, что один из вертельщиков непочтительно заметил:

— Да ты, дед, всю свою душу на подметки разменял.

Сельисполнитель не обиделся.

— Каждый человек, — резонно заметил он, — душе своей хозяин, согласно должности.

— Это как?

— А так: ты вот все равно как худой пес, у тебя души, я полагаю, вот с эстолько не осталось. На полвздоха хватит ли?

— Моя душа вся при мне!

— Куда там вся! Добрые люди постарались, вытрясли.

И в самом деле, этот вертельщик, известный в округе вор, напоминал бездомного нервно-озабоченного пса — такая у него была острая морда и все схватывающие настороженные глазки, в которых все время вспыхивали и угасали неуловимые мерцающие огоньки. И улыбка на его острой морде то вспыхивала, то пропадала так часто и неожиданно, словно помимо его воли. Круглая его голова, неровно остриженная овечьими ножницами, казалась колючей, как репейник. Битый, никчемный тощий пес. Так мне показалось, но когда он снял синюю ситцевую рубаху и обнажил жилистое терпеливое тело, то стало очевидно, как он силен и вынослив.