Вампирский Узел - С. Сомтоу

В музее огромные окна. Все комнаты залиты светом — словно вопреки мрачному и трагическому содержанию экспозиции. Исторические документы в рамках под стеклом и зернистые черно-белые фотографии, увеличенные до размера плакатов, излучают какое-то странное чувство покоя.

Наконец он видит того человека, которого ищет. Он стоит перед большой фотографией на полстены и напряженно ее рассматривает. Мальчик-вампир бесшумно встает у него за спиной и тоже смотрит на фотографию. Гора трупов. Ссохшиеся тела сплетены, словно фрагменты какой-то чудовищной головоломки. На заднем плане — изможденный мужчина в робе заключенного, с холщовым мешочком в одной руке и маленьким молоточком в другой, склонился над трупами…

— Та самая фотография, — шепчет Руди себе под нос. — Из-за которой меня повесили.

Мальчик-вампир тянет его за рукав. Руди оборачивается к нему. И вот что странно: он, похоже, вовсе не удивлен. Как будто он всегда знал, что когда-нибудь они встретятся вновь. Как будто все было предопределено. Может быть, Руди Лидик не раз представлял себе эту встречу. И даже мечтал, что когда-нибудь так все и будет. Может быть, он поэтому и приезжает сюда так часто — в место, где он пережил запредельную муку и боль.

— Эмилио, — шепчет Руди.

— Твоя рука…

— Уже давно не болит. И вполне сносно действует, хотя для какой-нибудь тонкой работы уже не годится.

— Когда-то я обещал, что буду твоей музыкой.

— Это было давно… а ты нисколечко не изменился… значит, все это правда. Ты бессмертный. Темный ангел из потустороннего мира. Я плохо помню, что было… иногда мне кажется, что мне это просто приснилось. Кто ты, Эмилио?

— Я теперь не Эмилио, — говорит мальчик, теребя рукав своей белой рубашки. — Я… Кржиштоф. Кржиштоф Лидик.

— Лидик?

— Я твой сын.

— Но… у меня уже почти все готово… все эмиграционные документы. Я уезжаю в Америку.

— Думаешь, я не знаю? — Они оба смотрят на фотографию. Кржиштоф едва различает себя на снимке. Видны только неясные очертания тела какого-то юного мальчика. Может быть, просто игра теней. Он говорит, пока еще не решаясь взглянуть Руди в глаза: — Я пришел забрать жизнь, которую ты мне должен.

— Будешь пить мою кровь? — Руди вовсе не удивлен. — Мне все равно. Мне уже все равно.

— Это неправда. Если тебе все равно, то зачем тебе ехать в Америку?

— У меня было предчувствие…

— У меня тоже. Поэтому я и стану твоим сыном, Руди. Но ненадолго. Потому что пройдет год-два, и люди начнут что-то

Подозревать. Я не расту, я не меняюсь внешне. Я уйду от тебя. Но вполне может статься, что ты опять мне понадобишься. Потому что ты знаешь; кто я на самом деле, и потому что мы связаны жизнью и смертью.

— Я весь в твоем распоряжении.

— Я верю, Руди.

— Пойдем ко мне. Надо подумать, какие тебе понадобятся документы.

— Да. — Сегодня он уже был у дома, где живет Руди, и ужаснулся на всю тамошнюю нищету и убожество. Он должен освободить этого человека, который не раз и не два поднимал его из мертвых и поплатился за это жизнью. И музыкой.

Сказать больше нечего. Они молчат, погруженные в общие воспоминания. Самые сокровенные мысли можно выразить только молчанием. Мальчик, который теперь называет себя Кржиштофом Лидиком, размышляет о быстротечности человеческой жизни. Руди постарел на двадцать лет, а он сам совершенно не изменился. Ему так хочется измениться… но он меняет только имена, одежду, языки, на которых он говорит. Только люди меняются изнутри.

Наконец он говорит:

— Прежде чем мы уедем совсем, давай заедем в Германию на пару дней? Там есть одно надгробие, которое мне очень нравится. Хочу забрать его с собой. Оно останется у тебя, даже когда мы с тобой разойдемся в Америке. И ты будешь изредка вспоминать меня. И думать обо мне…

— Я буду думать, что ты как бы умер.

— И лежу в мягкой и теплой земле. — Он говорит это с такой неизбывной тоской, но уже через мгновение он снова спокоен.

Мальчик по имени Кржиштоф Лидик медленно отворачивается от фотографии на стене — очевидного доказательства его истинной природы, — проходит сквозь залы музея, берет в гардеробе пальто и шарф и выходит на тихую улицу тихого городка Освенцим.

В другой гримерной за сценой — уже без зеркальной стены с видом на океан, но с таким же комплектом видеоэкранов — Мисси Пальват уже прощалась со Стивеном Майлсом и тремя норнами.

— Я поговорю с Тимми, чтобы он с вами встретился. И сразу же вас позову. — Она поднялась с диванчика и направилась к двери. — А пока можете здесь посидеть, посмотреть на экраны. Первыми выступают «Стервятники», такая бесовская совершенно группа… Заводят публику перед выходом Тимми. Ладно, увидимся. Мне пора.

Она вышла в коридор и прикрыла за собой дверь.

Они остались одни — ждать.

Стивен какое-то время смотрел на экраны. Не потому что было интересно. Просто ему не хотелось смотреть на Мьюриел, Фрэнсиса и Пратну, которые сами были как стервятники.

Потом он заметил под потолком скользящую видеокамеру. Он снял куртку и набросил ее на камеру. Со стороны это смотрелось глупо. Но зато ему сразу стало спокойнее.

Похоже, кондиционер не работал. В комнате было невыносимо душно. Стивен понял, что нужно хоть что-то сказать — чтобы разрядить напряжение.

— А вы уверены, что теории Мьюриел — это не просто домыслы?

— Идиот, — прокаркала старая ведьма. — Ты же сам видел, как половинки идола соединились под пение тех людей. Ему нужна… большая толпа, объединенная единым порывом… толпа, которую лихорадит, которую воспламеняют эмоции. Помните, мы проезжали в Лос-Анджелесе мимо толпы митингующих… то ли была забастовка учителей, то ли еще не пойми чего… так вот. Когда мы проезжали мимо, я почувствовала, как дрожат половинки идола. Причем дрожат осязаемо. Это не просто мои фантазии.

— Может, достанем их прямо сейчас? — спросил Пратна. Таким возбужденным Стивен не видел его со времен Кембриджа.

— Можно, — сказала Мьюриел.

Принц и сэр Фрэнсис достали из своих пакетов по половинке огненного божка.

На экране, где шла прямая трансляция со сцены, бесновались четверо парней, одетых стервятниками. Все они были в птичьих масках, закрывавших всю голову и крепившихся на высоких воротниках по типу мягкой гофрированной трубы. Воротники подрагивали и гнулись, так что птичьи головы раскачивались в такт музыке. Зрелище, надо сказать, было мерзкое. Сама музыка — ее было слышно в приглушенных динамиках — складывалась из повторяющейся заунывной перкуссии и мрачных гитарных глиссандо. Бесноватые парни-стервятники даже не пели, а выкрикивали тексты шизоидно-сюрреалистического содержания, перемежая их время от времени визгливыми выкриками, утрированными птичьими трелями и скомпилированными звуками рвущейся плоти и рвущих плоть челюстей. Неожиданно у них за спинами развернулись огромные черные крылья, и все четверо поднялись над сценой на тросах. Черная ткань хлопала на искусственном ветру, и эти звуки, пропущенные через усилитель, добавили к уже имеющейся какофонии ритмическое электронное жужжание.