Первый из первых или Дорога с Лысой горы - Виктор Куликов

— Вам еще-то налить? — булькая в свой стакан из бутылки, спросил Поцелуев.

Дикообразцев по-гусарски махнул рукой:

— Наливайте!

Они чокнулись, выпили, и Поцелуев заметил:

— Кстати, Александр Александрович, вы на актерское шоу пойдете?

— Не знаю. Как выйдет.

— Нет-нет, я вам очень советую! — поспешно вскричал Поцелуев. — Там будет очень, очень забавно!

— Да мне как-то не до забав.

— Я понимаю, но эту программу посмотреть вам советую. Даже, если хотите, настаиваю.

Дикообразцев посмотрел на него с интересом:

— Что же такое вы там собираетесь продемонстриро вать?

— Казнь! — выпалил Поцелуев и рассмеялся, как школьник, подложивший под стул учителя взрыв-пакет.

— Казнь?

— Ага! Самую настоящую. Мы четвертуем господина Заваркина. Помните, на открытии фестиваля зрители вынесли ему приговор? А приговоры, дорогой мой Сан Саныч, просто так не выносятся. Будучи вынесен, приговор обязательно будет исполнен. Как бы приговоренный ни юлил и ни прятался, как бы ни молил о пощаде. Нее-е-ет, голубчик! Нашкодили-с? Получайте!

Дикообразцев смотрел на стакан, дно которого прикрывала недопитая им мадера. Цвета остывшей крови.

— Так! Все правильно, Александр Александрович! — закивал Поцелуев. — Кровь остывшая выглядит именно так. А хлеб, нормальный, хорошо пропеченный и лучше — пропеченный на углях в тандыре, этот хлеб чрезвычайно похож на тело. Как вы и говорили когда-то.

— Но, надеюсь, четвертование будет лишь розыгрышем? — не заметив рассуждений советника о крови и хлебе, спросил Дикообразцев.

Поцелуев довольно покачал головой:

— Нет, уважаемый Александр Александрович, мы сюда прибыли не для розыгрышей… Впрочем, я что-то заговорился. Хотя с вами поговорить — одно удоволь ствие. Но надо и меру знать. Мне пора.

И со словом «адьё» Поцелуев растаял.

Тут опять зазвонил телефон, и самовлюбленный женский голос сообщил, что с Дикообразцевым будет говорить первый заместитель городского головы Офиген Бармалеевич Кислючий.

— Сан Саныч, жив? Тебя еще не похоронили? — начал Бармалеич со своей обычной жизнеутверждающей шутки. — Ну, ладушки, ладушки… Я чего звоню-то? Что это за афиши, Сан Саныч, в городе появились? Казнь какую-то, понимаете ли, обещают, четвертование! Что все это значит? Шутка?

— Ну, как вам сказать… — этого вопроса Дикообразцев не ожидал, и ответа у него не было.

— Не понял! — признался Кислючий. — Ты, что ли, тоже в эти игрушки играешь? Актером себя почувствовал? Может, еще капустник у себя в штабе устроишь?

— Тогда уж лучше расстегайчик! — вроде как пошутил Дикообразцев.

И Офиген Бармалеичу это понравилось. Он игри-венько рассмеялся, а отсмеявшись, спросил:

— И кого же будут четвертовать?

— Заваркина.

— А-а-а, ну я так почему-то и думал! — обрадовался Кислючий. — Значит, решили привести приговор в исполнение? Правильно! А после вчерашнего, когда этот Заваркин напился до скотского состояния и, прошу прощенья, обблевал всю мне машину, я бы сам его… Ну да ладно! Значит, шоу будет веселым. Придем, придем.

Не успел Дикообразцев повесить трубку, как в номер вошла Милочка Посюсяева, руководившая в штабе службой обеспечения участников фестиваля.

— Сан Саныч, я не знаю, что делать! — сказала она, остановившись перед столом.

— А что случилось? Должно быть, нечто чрезвычайное, если ты да не знаешь, что делать, — улыбнулся ей Дикообразцев.

— Да вот Заваркин… Понимаете, бьется в истерике, рыдает, не слушает никого и все твердит, что сегодняшний день он не переживет. Как быть?

Александр Александрович тяжко вздохнул:

— Как быть, как быть… Он опохмелялся?

— Отказывается! Он говорит, что это все заслужил, что пощады ему быть не может, но он боится, — оттара-торила Милочка.

И Дикообразцев понял, что надо делать:

— Позвоните в епархию или… пошлите кого-нибудь в ближайшую церковь. За священником. Пусть Заваркин ваш исповедуется. От этого ему станет легче.

Не подумав спросить, на кой ляд Заваркину исповеды-ваться, Милочка радостно выбежала из кабинета. Довольная. С уверенностью, что так и надо…

ГЛАВА 20

ЧЕТВЕРТОВАНИЕ

План Станиева был понятен Дикообразцеву и очевиден. Он не поверил, что стал легату неинтересен.

Да, когда-то давно, так давно, что с тех пор горы сделались ниже, а песок еще более мелким, Станию-младшему нужна была только Анна. Только она. Разделаться с Вар-Равваном Станий хотел лишь в отместку, чтобы избавиться от него между делом. Как от маскита назойливо-дерзкого. Шлёп его! чтоб не мешался. Палицей по голове.

Ну кем был Вар-Равван для легата? Одним из сотен странствующих философов. Сначала — именно так. Но потом… Позже, когда Станий прекрасно знал, что Вар-Равван путешествует уже без Анны, римский легат тратил время, гонял солдат, сам мотался из деревни в деревню в поисках Вар-Раввана, не Анны.

Это Станий ведь объявил его бунтовщиком и преступником. Это Станий ведь убедил прокуратора и местные власти Ершалаима, убедил без особого, впрочем, труда в том, что Вар-Равван особо опасен. И прокуратору, и в первую очередь Синедриону нужен был повод, чтобы начать охоту на проповедников, не подчинявшихся никому и призывавших людей задуматься, так ли живут они, и достойные ли стоят во главе государства.

Их действительно появилось немало. И некоторые из них говорили, что мирно, без пролития крови ничего в Иудее не изменить.

Сам Вар-Равван о таком и не думал. Он считал, что неважно, кто правит страной. Главное, чтобы люди любили друг друга. Вот тогда все изменится.

Если видеть в другом не врага, не обманщика, а любимого человека и относиться к нему с любовью — это изменит мир. Только это. А не войны, не золото и не новые изобретенья.

Если люди не любят друг друга, не любят совсем незнакомых людей, то все остальное будет служить лишь ненависти, будет ее обострять и совершенствовать.

Так говорил Вар-Равван. Всем, кто слушал его. А таких становилось все больше и больше.

И молва о нем поползла по стране, сделав имя его всем знакомым.

Потому-то, когда Станий-младший объявил, что Вар-Равван опасен особо, местные власти и прокуратор согласились. Решив, что под предлогом поиска назаретя-нина смогут хватать и всех остальных проповедников.

Они не думали, что разыскать Вар-Раввана окажется так непросто. Почти невозможно. И что тихий философ, проповедующий любовь, станет вроде как знаменем всех остальных. И действительно превратится в самого известного бунтовщика. Хотя сам он ни о каком бунте и не помышлял.