Среди пуль - Александр Проханов

Белосельцев стоял вместе со всеми. Глядел на три флага, красный, имперский, андреевский, на огромную, во всю стену, надпись: «Фронт национального спасения». И его начинали душить счастливые слезы. Он не был одинок, не был потерян. Вместе с братьями, соотечественниками, единоверцами он готовился к последнему параду и бою.

Первым выступал председатель «Фронта» Константинов, слишком, как показалось Белосельцеву, трескуче, воспроизводя своими жестами и риторикой стиль вождей революции, известный по кинофильмам. Он упрекал Верховный Совет в недостатке смелости, спикера Хасбулатова – в вероломстве, призывал народ выступить с требованием отставки президента и продажных министров. Давал директиву «Фронту» готовиться к осеннему наступлению трудящихся, к актам гражданского неповиновения. Завершил свое выступление выбросом сжатого кулака, возгласом: «Свобода или смерть!» – под оглушительный рев и аплодисменты зала. Он уходил с трибуны красный, с блестящим от пота лбом. Пожимал на ходу руки сидящих в президиуме соратников.

Выступал Астафьев, похожий на симпатичного и чуть лукавого пушного зверя. Его речь была посвящена историческому завершению Гражданской войны в России, когда «белые» и «красные», коммунисты и националисты провозглашают великое примирение, протягивают друг другу руки, сходятся в братском целовании. В единую могилу предстоит ссыпать «красные» и «белые» кости и над этой могилой произнести слова покаяния. Как на иконе Бориса и Глеба шествуют рядом белый и красный кони, так и в идеологии будущей России станут соседствовать «красные» и «белые» ценности. Он сошел с трибуны под овации, и в рядах сидящие рядом советские фронтовики-ветераны и усатые казаки пожимали друг другу руки, братались, поглядывали на висящие рядом два стяга, красный, с серпом и молотом, и имперский с двуглавым орлом.

Третьим выступал Павлов, маленький, плотный, с темной жесткой бородкой, выпученными белками, похожий на упорного, яростного бычка. Он выставил в зал белый выпуклый лоб, говорил сначала тихо и сдержанно, а потом, переполняясь жаркой, удушающей его энергией, все громче и яростней, до крика, до огненного хрипа. Белки его покраснели, шея набрякла. Он не умещался в своем пиджаке, в тесной будке трибуны. Он ловко бил и бодал ее, пытаясь разбить в щепы. Речь его была о великой России, о непокоренном народе, поднимающемся на битву от великих рек и лесов. Его провожали восторженно. Зал ликовал, он был полон тех самых хлебопашцев и воинов, о которых только что говорил оратор. Они съехались в столицу, чтобы сказать свое грозное слово супостату, вытряхнуть вон из Кремля, восстановить на Руси покой и порядок.

Белосельцев восхищался выступавшими депутатами. Они были моложе, отважней его. Бесстрашно, как бабочки на огонь, кидались к микрофону на заседаниях парламента, произносили жестокие приговоры режиму, обличали преступного президента. Звали народ к сопротивлению. Изнемогали, обжигались, падали без сил, но их тут же сменяли их отважные друзья. Лучшие из лучших сохранили честь и достоинство обманутого народа. Были его неподкупной совестью.

Выступал Офицер, худой, бледный, не дающий воли своим страстям. Обращался к армии, которую выбрасывали пинком из Прибалтики и Германии, обворовывали, отдавали под начало продажным генералам. Он призывал офицерский корпус создавать свои организации, готовиться к решающим действиям. Заверял, что патриотический Союз офицеров имеет свои ячейки, свои законспирированные подразделения во всех округах, в полках и дивизиях, в Генеральном штабе. И если режим решится на переворот, посягнет на Конституцию, армия выступит на стороне народа. Зал ликовал. Раздавались возгласы «Да здравствует Красная Армия!». Офицер уходил с трибуны выпрямленный, резкий, управляющий тайной организацией, имеющей доступ к боевым арсеналам. Белосельцев верил ему, сам хотел войти в святое офицерское братство.

Генсек выступал солидно, взвешенно. Рокотал своим басом, рисуя образ будущего устройства освобожденной от захватчиков Родины. Патриотической державной идеологии отводилось главное место. Все патриоты, умеющие управлять электростанциями и заводами, учить и целить, писать книги и рисовать картины, все понадобятся в скорые дни победы. Родина, как бывало не раз после катастроф и нашествий, находила в народе таланты, жертвенность, нескончаемое трудолюбие, вставала из праха. Создание правительства национального доверия – вот ближайшая задача. Его провожали одобрительными возгласами, криками «Так держать!». Священник, сидящий рядом с Белосельцевым, одобрительно кивал. Не осуждал, а поощрял коммуниста.

Белосельцев жадно внимал. Вдыхал этот воздух близкой и неизбежной победы. Его неуверенность и страх прошли. Они были следствием его одиночества. Теперь же он был не один, окружен единоверцами и соратниками. Жизнь больше не казалась ему катастрофой, а лишь продолжением борьбы, в которой неизбежна победа.

Вышел Красный Генерал, но не на трибуну, а на сцену, перед столом президиума. Следом появился Морпех, держал розовый сверток. Тут же оказался тучный чернявый человек, представленный Константиновым как сербский профессор. Морпех передал генералу сверток, тот развернул, раскатал его. В руках генерала заструилась атласная малиновая ткань, пролилась вниз как поток. Морпех подхватил ее, и зал увидел малиновый стяг с вышитым Спасом Нерукотворным, православным крестом и древнеславянской надписью.

Белосельцев узнал стяг, копию того, что развевался над русскими полками, уходившими на балканскую войну. Красный Генерал передал стяг профессору, чтобы тот отвез этот русский подарок в Боснию, передал русским добровольцам, воюющим за свободу братьев сербов.

Зал единодушно поднялся. Раздались клики «Ура!». Священники крестились. Казаки кричали «Любо!». Серб-профессор упал на одно колено, поцеловал край стяга, обещал самолично доставить реликвию в действующую армию.

Белосельцев испытывал вместе со всеми воодушевление, восторг. Его снова посетило утреннее сладостное чувство, когда личность его переходила под власть высшего благого существа, ведающего о нем, не дающего ему пропасть, сохраняющего для бесконечного бытия.

С этим счастливым чувством, боясь его потерять, он покинул конгресс и поехал на встречу с Генсеком. В метро, ухватившись за металлический поручень, он рассматривал пассажиров, любя эти молчаливые, знакомые с детства лица москвичей. Думал, что каждый из них переживал похожее чувство счастья, единения, готовность заступаться и жертвовать за «други своя».

Он был теперь убежден в своей нужности, был уверен, что умный широколобый Генсек выслушает его и возникнет спокойный, весомый план, предотвращающий угрозу.

Он пересел на автобус. Стоял в тесной горячей толпе рядом с молодой женщиной в полупрозрачном платье. Женщина то и дело наклонялась к маленькой дочери, что-то ей тихо и сердито внушала. Девочка смеялась, в руках у нее была матерчатая сумка, из которой выглядывала голова котенка. Девочка дразнила котенка, и тот ее небольно кусал.

Белосельцев не заметил, как его просветленная радость сменилась тревогой и беспокойством. Будто приближалась далекая тень. Еще было светло, еще трава под ногами ярко зеленела, но у далекого леса зародилось сумрачное пятно, и оно приближалось.

Приближение тревоги было беспричинно. Кругом были все те же лица москвичей. Качался и поскрипывал автобус. Шелестел неразборчиво голос водителя, объявлявшего остановки. Девочка играла с котенком. Но что-то неуловимо изменилось. Будто кто-то вошел, молчаливый и грозный, и своим появлением изменил всю картину.

Белосельцев знал, что никто особенный не входил в автобус, кроме болезненной женщины с серым лицом, которой тут же уступили место, и подвыпившего, плохо выбритого рабочего, который тут же на кого-то обиделся и заворчал. Но тревога возникла, знакомая, как перед взрывом гранаты, раздражающая, съедающая все недавние светлые ощущения.

Он выглядывал в нечистые окна на проезжавшие автомобили, источник тревоги был не в них. Еще раз оглядел ближних и дальних, и не в них был источник тревожных волнообразных потоков.

Казалось, с какого-то момента, с какого-то перекрестка, с угла и фасада дома автобус попал в излучение, двигался в этом излучении, управлялся им. Все, кто находился в автобусе – и он сам, и девочка с матерью, и котенок, и подвыпивший рабочий, – уже не принадлежали себе, были захвачены внешней силой, двигались не по маршруту, а по другому, продиктованному извне направлению.

Белосельцев вдруг понял, что причиной тревоги был он, его тайна, его сообщение, которое он вез Генсеку. В нем заключалась причина невидимых изменений, грозящих всем пассажирам. И лучше ему сойти, затеряться среди переходов, темных сорных подъездов, обмануть невидимых наблюдателей, рассечь силовые линии.

Объявили нужную ему остановку. Он протиснулся к выходу мимо стеклянного отсека с лупоглазым водителем, оглянувшимся на него.