Катаев. "Погоня за вечной весной" - Сергей Шаргунов

А вот Георгия Адамовича в Париже впечатлила именно художественно-выразительная «проблема бетона»: «Автор «Время, вперед!» сделал все, что, кажется, возможно было сделать в пределах человеческих сил, чтобы повествование свое оживить. Стоит только сравнить эту хронику с такой благонамеренно-тягучей мертвечиной, как «Гидроцентраль» Мариэтты Шагинян, чтобы удачу Катаева оценить… Это исполнение постороннего, данного свыше, задания. Автор не свободен: он следует агитационным обязательным предписаниям. Но так заразительна и так свежа сила, живущая в нем, что в конце концов ему удается вызвать нетерпеливый интерес даже к бетону. Читаешь — и ловишь себя на беспокойной мысли, что же, побьют рекорд или не побьют?..

Одному французскому писателю на днях передавали при мне содержание этой вещи. Он послушал и сказал:

— Это фетишизм.

Интересно, что слово «фетишизм» мелькнуло уже и в советской критике в связи с катаевской хроникой, — хотя, конечно, тут же вызвало гневные возражения… Действительно, для Катаева бетон — это как бы некое божество, требующее жертв… Катаевские рабочие борются за строительство, как рыцари шли в крестовые походы: дойти в Иерусалим — и умереть; побить мировой рекорд по бетону и как бы раствориться в радостном трепете…»

Роман выпустило крупное нью-йоркское издательство «Фаррар и Рейнгарт». Откликнулись практически все американские рецензенты. Кто-то назвал роман важнее, «чем десяток книг, написанных всякого рода экспертами». «Катаев пишет смело, уверенный в своей правоте», — отмечал обозреватель «Нью-Йорк таймс бук ревью» Питер Монро Джек. «Катаев пишет историю борющихся людей в новой стране», — сообщал в «Нью рипаблик» критик Мальколм Каули.

Как бы то ни было, но прорыв Магнитки стал известен на всю страну: 26 июня 1931 года бригада Галиуллина (в романе — Ханумов) выдала за смену рекордное количество замесов бетона. Кстати, первая глава в катаевском романе была пропущена, превратившись в эпилог, не из кокетства, а по той причине, что качество бетона стало понятно лишь через неделю. Да и скорость строительства всего комбината оказалась рекордной.

Впрочем, уже в 1934 году Алексей Гарри в «Литературной газете» в статье «Жертвы хаоса» ставил под сомнение героизм, изображенный Катаевым: «Бетонная истерика в конечном итоге стоила Советскому Союзу немало денег. И «герой» этой весьма печальной, но и очень поучительной эпопеи, корреспондент РОСТА в Магнитогорске (в романе — Винкич), в течение двух лет бомбардировавший советскую печать беспринципной и выхолощенной информацией о величайшей стройке в истории новой техники, несомненно, несет очень значительную долю ответственности за заблуждение отдельных горячих умов… В. Катаев заблудился в хаосе».

Строителей ждали разные судьбы. Якова Гугеля (управляющего Магнитостроем) расстреляли в 1937 году, главного инженера Василия Сапрыкина приговорили к ссылке (но в 1941-м полностью оправдали). О своем герое-инженере Катаев говорил: «Представляю, чем он должен был кончить — осуждением за шпионаж и вредительство». Тамаркин (романный Маргулиес) действительно кончил жизнь трагически. В 1937-м, по утверждению писателя Александра Авдеенко, «не желая разделить судьбу репрессированного начальника Уралвагонстроя Марьясина, он поцеловал спящую жену, пошел на строительную площадку и приложил руки к обнаженным высоковольтным проводам».

Через тридцать с лишним лет после стройки Катаев опять оказался на Магнитке и сказал, что никогда ее не забывал. Слукавил ли?

Быть может, действительно он ощутил себя соучастником «огромного творчества» — азарт захлестнул его тогда, испещрявшего блокнот малейшими подмеченными деталями (брезентовая спецовка и красные штиблеты бригадира, платочек и тапочки комсомолки) и сумевшего передать бешенство организованной стихии.

Опрощение, побег к рабочим — лишь бы избавиться от клейма «богемского попутчика».

«За стеной Урала» сокрылся он от пашей могущественного РАППа…

«До сих пор я писал, так сказать, вслепую, более полагаясь на чувство, чем на разум», — винился Катаев в «Литературной газете», рапортуя партии, что теперь-то теоретически подковался: «Я поглотил «Диалектику природы», несколько томов Ленина, перечитывал речи Сталина». Он прожил четыре месяца в политотделе Раздорской МТС и, собирая материал, одновременно «вел протоколы производственных совещаний, планировал распределение тягловой силы, учитывал количество обмолоченного хлеба, дежурил на элеваторе»…

Теперь он будет новым Катаевым, певцом рабочих и колхозников. «Задача громадная, требующая большого спокойствия, выдержки и напряжения сил». Главное слово: спокойствие. Оставьте в покое.

Но это была не защитная реакция, а сильная заявка.

Он понимал: хочешь быть в первой обойме — попади в «нерв времени».

Он не повел себя, как Демьян Бедный, хотя мог катиться дальше под его крылом. От Магнитки можно было отделаться неделей, ну даже месяцем наблюдений… А вот на год уйти с головой в серый бетон — как это не похоже на лирика и эстета! На год лишить себя столичных увеселений и повсеместных заработков! И одновременно как это на него похоже, неунывающе-волевого, вымуштрованного Гражданской войной и способного круто менять жизнь.

Так ведь было и за десять лет до того, когда он, выйдя из подвала ЧК, знал: «…что-то нужно сделать, как-то немедленно поступить, зацепиться за что-то и быть втянутым в эту чуждую и радостную жизнь» («Отец»). Чуждую и радостную. Радостную, но чуждую. Может, Катаев и впрямь пытался переделать себя вслед за страной с ее пятилеткой?

И все равно странно, как его, разнопланового, предприимчивого, неугомонного, хватило на столько времени? Как чувственное сердце переносило беспросветные технические будни? Были ли ему милы и близки окружавшие на стройке запаренные люди (например, Хабибула Галиуллин, из-за безграмотности даже не умевший объяснить механику своего достижения)? А многомесячные дежурства на машинно-тракторной станции?

Впрочем, Катаев уже был когда-то добровольцем и прошел войну рядом с простыми солдатами…

«А мездра вся в дырках!»

В 1931 году появилась пьеса «Миллион терзаний», забавно построенная на путанице «социальных ролей» и высмеивающая немолодого безработного «либерала» интеллигентной наружности Экипажева, противника «победивших хамов».

Смех смехом, но в финале поневоле вспоминаешь это самое многажды повторенное в пьесе библейское имя «Хам»: от Экипажева отказывается сын Миша, ставший милиционером и взявший фамилию жены-кондукторши «Ключников» — он тащит отца за шиворот в отделение. И это при том, что герой боится ареста, а Миша еще вначале предупреждает его, чем закончатся антибольшевистские разговоры. Водевиль (с трагическим подтекстом), поставленный Московским театром оперетты, а затем Ленинградским театром музыкальной комедии, был встречен прессой одобрительно. Хотя, по мнению критика Берты Брайниной, Горький мог подразумевать именно катаевскую пьесу, когда осуждал «характер анекдотический» произведений, посвященных «остаткам разрушенного мещанства», «человеческого хлама» («из их среды выходят бракоделы, вредители, шпионы и предатели»).

В том же 1931-м Катаев приехал в Берлин, где Лессинг-театр поставил и эту пьесу, и «Авангард». Что до «Миллиона терзаний», как вспоминал Катаев, «играли в пьесе замечательный германский актер Гумолька и Элен Сандрок, одна из первых исполнительниц ибсеновского репертуара. Здесь она уже играла комическую старуху».

24 сентября 1931 года он сообщал «дорогому Мусенышу» из Берлина: «В Европе адовый кризис. Это чувствуется на каждом шагу… 26-го уеду на 1–2 дня в Прагу, где премьера Экипажева… Европа — дрянь. Единственная жизнь — у нас. Меня называют в Берлине «этот молодой русский». Мерси. Был в рабочих кварталах. Меня чуть не побили Гитлеровцы (местные фашисты). Был в лучшем местном локале «Риа Рита». Это — мрак. 6 банкиров, 3 бляди, штук 12 «так себе грансдам» и оркестр джаз помесь Москвы и Италии. В разгаре веселья в зал впустили штук 20 больших воздушных шаров, которые веселящиеся тузы методически давили ладонями и поджигали сигарами. Я ел бифштекс, вселяя ужас, т. к. остальные пили французское шампанское. Плюнул и ушел. Башмаки ношу принципиально старые, завел дружбу с шофером»[86].

Следом уместно упомянуть более позднюю (1934 года), но жанрово примыкавшую сюда пьесу «Дорога цветов». Зощенко советовал дать ей название «Меня никто не понимает», которое кажется ерническим, но имеет второе дно — с горечью. Комедия была поставлена в театрах сорока семи городов Советского Союза. Популярный лектор и писатель Завьялов любит успех, женщин и наслаждается «свободой чувств». Как и Катаев, герой живет с женой и тещей, вздыхающей о его изменах: «Опять вчера его видели с новой. На катке». А вот он заявляет нечто, на что Зощенко не мог не обратить внимания: «Сверхчеловек. Ницше… Освобожденный человек, юберменш, смело и гордо идет по дороге цветов». Не катаевская ли это этика и эстетика — воспринимать жизнь как пеструю «дорогу цветов» среди вечного лета?