Избранное - Дюла Ийеш

Приветствиями обмениваются обычно только при входе и выходе из дома. При входе: «Бог помочь» — «Бог помочь», при выходе: «Благослови господь» — «Благослови господь». Других форм, собственно, и не знают. Однажды я простился с тетей Сабо, сказав: «До свиданья, тетя Сабо!» Она растерянно заморгала глазами. «И тебе, сынок, тоже», — проговорила она, покраснев.

Формы общения тем более доверительны, что в пусте, при ее малых размерах, чуть ли не все приходятся друг другу родственниками.

Для молодых каждый старик по крайней мере крестный. У меня их было двадцать пять: крестными я называл не только крестных отца и матери, но и крестных моих родных и двоюродных братьев и сестер. Так же называются и восприемники при конфирмации, которые почитаются за еще более близких родичей, поскольку именно восприемника, когда придет время, духовный подопечный просит исполнять на свадьбе роль дружки и взять на себя все, что с ней связано.

Постоянная сопричастность страданию делает жителей пусты особенно раздражительными. Словно встречаясь с собственным отражением в зеркале, они с трудом переносят друг друга. Молодые еще как-то поддерживают между собой мир, а старики часто ссорятся. Ворчат, завистничают, скандалят. Сами они весьма удивились бы, если бы нашелся человек, который помог бы им осознать, что, несмотря ни на что, они все-таки единое целое. Вместе они как стая волков: то и дело грызутся; крайняя нужда и случайная добыча тоже сталкивают их, и все-таки в беде они не бросают друг друга.

Человека постороннего простота взаимного общения обитателей пусты приводит в крайнее недоумение. У этих по натуре мирных и кротких людей даже ухаживание и добрые намерения проявляются в грубой форме. Пользуясь своеобразной шкалой ругательств, они выражают все те тончайшие оттенки душевных переживаний, которые крестьяне передают посредством сложной системы обычаев. Шкала эта широка и разнообразна. «Чтоб гром ударил не в тебя, а рядом!» — вот, например, хоть и ругательство, но не очень оскорбительное. А вот пожелание молодой девушке: «Черт побери невесту среди твоих свадебных гостей!» С таким хитрым вывертом это пожелание сочтется, скорее, за комплимент. Фраза, побуждающая к работе: «Нечего землю разглядывать, разглядишь, когда в нее угодишь», или в том же роде: «Не вешай голову, ровно подсолнух!» Это звучит почти ласково. Нередки увещания, подкрепленные сравнением, их любят за афористичность, за сравнение само по себе. «Тут как тут, словно хорошие чаевые!» — такие слова действуют как дружелюбное похлопывание по плечу и веселят. Есть, к сожалению, выражения и похлеще, пооригинальнее и погрубее. В этом отношении люди пуст на редкость изобретательны.

Казалось бы, человек в пылу страсти, когда нм овладевает истинное чувство, должен выражать его наиболее точно. Как ни странно, это не так. Восторженный влюбленный начинает запинаться, и чем откровеннее его пыл, тем упорнее он твердит то единственное избитое выражение, которое имеется в распоряжении человечества со времен первой влюбленной пары. Для выражения гнева и возмущения в большинстве языков существуют всего одна-две скучные схемы. У некоторых народов лексикон, служащий этим целям, можно сказать, просто убог. Гнев по самым различным поводам лица с самой различной степенью образованности машинально выражают одними и теми же тремя-четырьмя словами. Иначе обстоит дело с обитателями пуст. Неужели и это следует приписать их первородной эмоциональности?

Мое так называемое художественное воображение в детстве занимали и, пожалуй, воспитывали ругательства. Меня поражала исключительная наблюдательность, смелые ассоциации и та истинно художественная способность, которая в поэтике называется образным мышлением. Для философской диссертации я заранее готовил себя по психологии ругательств.

В том, как в ругательстве сначала нагромождаются, а потом вдруг рассыпаются эпитеты, как пульсируют периоды, чувствуется подчиненная определенным законам композиция и ритмика. Импровизация, для которой, безусловно, необходимы чрезвычайное богатство мысли и постоянная, врожденная способность вдохновляться, напоминает нам поэзию наших языковых родственников — вогулов; у них, как известно, импровизация также является характерной чертой поэзии: поющий непосредственно выражает в песне свои чувства или описывает пережитое приключение, поездку или свежевание медведя, соблюдая при этом основные правила ритмики и образования рефренов. С артистичностью вогулов может быть сравнима и вместе с тем может служить духовным доказательством нашего родства способность обитателей пуст быстро сочинять довольно длинные и всякий раз новые ругательства.

Я с трудом переношу, потому что воспринимаю как признак распущенности (да и бездарности тоже), когда образованный человек сквернословит. А вот брань жителей пуст не раз завладевала моим вниманием. Я находил в ней даже юмор. Несомненно, здесь вышел из обычного русла редкий художественный дар и заболотился в зарослях сквернословия. Это один из жанров народной поэзии. Или, быть может, выродившийся пережиток какого-то древнего верования? Религии отчаявшегося народа, питающего к небесам одну только ненависть? Молитву люди пуст выговаривают с великим трудом, зато ругательство с привлечением всех святых угодников любой житель пусты выпаливает единым духом. Какая страшная затаенная страсть вырывается со свистом сквозь клапаны этих проклятий? Что кроется в душах, которые могут раскрываться только в крайностях азиатски сладостной нежности и азиатски вычурных заклинаний? Влюбленные сравнивают любимую с фиалкой, жемчужиной, голубкой, а потом вдруг призывают на ее голову такие напасти, что и описать невозможно. Откуда такое смешение тонкого аромата цветов со смрадом разлагающейся плоти? Это впитывается с молоком матери.

Долгое время я утешал себя тем, что все это, дескать, порча языка, а не души. Что просто иначе называются те же понятия. Что, когда батрачка вместо пристойно кроткого: «Ай-ай, как тебе не стыдно!» — кричит на своего ребенка: «Чтоб у тебя глаза лопнули!» или «Чтоб ты подох, зараза!» — все это ругательства лишь по форме. Но краска, заливавшая лицо матери, и побои, обрушивавшиеся на ребенка, говорили о том, что проклятие имеет корни, идет от самого сердца. К какому же выводу должен был я прийти, если каждое слово батрака, каждая фраза пересыпаются бранью, а когда появляется мысль, мозг также прежде всего в качестве какого-то своеобразного зачина выталкивает наружу ругань и ею же заполняет паузы в речи, когда работа мысли на мгновение приостанавливается? В присутствии начальства кое-какие границы еще соблюдаются. О том же, что они чувствуют себя в своей среде, батраки дают знать каким-нибудь крепким выражением. С первым же вздохом облегчения из их груди вырывается проклятье. И в каком самоубийственном порыве они, побагровев и дрожа от негодования, с утра до вечера громко призывают на головы друг друга, а значит, и на свою голову смерть в самых изощренных и мучительных формах! Совсем как одержимые. Иногда я пытаюсь представить себе то существо, которое в такие моменты вселяется в их души, существо, чей облик можно было бы обрисовать адресованными ему словами. Это не кроткий образ назаретянина, а скорее искаженная злобной усмешкой рожа китайского истукана.

Не только брань, но и полученные от старших побои передаются по традиции, от поколения к поколению. Тут тоже существуют строгие правила. До определенного возраста родители карают своих детей, потом наступает какое-то затишье, после которого положение меняется, и уже дети карают своих родителей. Это тоже традиция. Как анекдот, повторяли у нас в семье слова одного нашего знакомого — дяди Палинкаша. Когда сын, схватив отца за волосы, выволакивал его через комнату и кухню на порог дома, отец обычно начинал кричать: «Ну здесь уж, сынок, отпусти, дальше ведь и я не таскал своего отца!»

Люди пуст по натуре мирный и даже кроткий народ. Батраки, когда какое-нибудь чрезвычайное внешнее событие — будь то весть о чьей-нибудь смерти, или покупка новой шапки, или выпивка — заставляло их позабыть про свою горькую долю и почувствовать себя людьми, либо сочувственно пожимали друг другу руки, либо радостно улыбались. Утешали, подбадривали друг друга, обменивались самыми добрыми, сердечными пожеланиями, запинаясь, неловко бормотали что-то, со слезами на глазах обнимались. Иногда довольно грубо подшучивали друг над другом, но и в самой этой грубости было столько доброжелательства, скрытой человеческой любви, что в конце концов и тот, кто подшучивал, и тот, над кем подшучивали, оба вытирали глаза, но не от умиления, а от той атмосферы, какую, подобно слезоточивой бомбе, создает вокруг себя всякое благодеяние. Но часто ли они могли чувствовать себя людьми?

На моей памяти обыденное настроение пусты оживлялось не смехом, а бранью и драками. В Рацэгреше весь год был сплошной дракой. В соседних пустах тоже часто дрались. Но может быть, это однобокость памяти, которая в силу какого-то страшного инстинкта лучше сохраняет все плохое? Мне известны и такие края, где батраки месяцами не трогают друг друга. А вот Толна, Шомодь так прославились своими драками, что даже вошли в поговорку, здесь словно какой-то загадочный ветер, наподобие сирокко, ожесточает и людей… Но нет, ожесточает их совсем не то. В комитате Толна немецкие села, расположенные по соседству с венгерскими, отличаются не только большей благоустроенностью и сравнительно более высоким уровнем жизни, но и тем, что там царят мир и тишина. Дерутся обычно бедняки, то есть венгры. В пустах я почти всюду встречал только чистокровных венгров, даже в населенных национальными меньшинствами районах Задунайского края. Много дрались? Смотря как. Серьезные драки случались редко, все равно что в каком-нибудь пролетарском квартале на окраине города. Тем чаще происходили мелкие стычки, которые вообще не считались дракой или побоями, как не считались таковыми и ежедневные, так сказать перманентные, наказания.