Лица - Джоанна Кингслей

Они подняли изящные в виде чаш бокалы.

— За сегодняшний вечер, — тихо проговорил Пел.

— За наш вечер, — пообещала Жени, пригубляя терпкое сочное вино. Сегодня они отпразднуют приобретение дома и свое будущее в нем.

Но в квартире Пела она инстинктивно отпрянула, когда он потянулся к верхней пуговице ее платья, и ужаснулась того, что сделала, — рука Пела замерла и безжизненно повисла.

— Все нормально, любовь моя, — печально успокоил он девушку. — Я не сделаю ничего, чего бы ты не хотела. У нас впереди много времени.

Жени обняла его за шею и легонько поцеловала.

— Извини. Я все еще совершенно скована. Ощущаю себя как будто…

— В библиотеке, — докончил он. — Ложись в кровать.

Она кивнула и начала перед ним раздеваться, но почувствовала себя так, будто раздевается на людях, и, поняв ее смущение, Пел, не говоря ни слова, отправился в ванную, предоставив Жени самой себе.

Когда он вернулся в пижаме, Жени уже лежала в постели; закрытый ворот элегантной ночной рубашки оторачивали тонкие кружева. Пел устроился рядом и обнял ее. Жени заставила себя не шелохнуться. Через минуту она уже спала, свернувшись под боком Пела.

Следующие четыре дня каникул Жени они редко бывали наедине. Весть о том, что Пел привез в город невесту, разнеслась быстро, и приглашения — по телефону, писать уже не было времени — устремились на них, как надоедливые осы. Обеды, ужины, вечеринки — и хотя Пел принимал лишь небольшую их часть, они означали для Жени вихрь представлений элите города. Хотя Конгресс был распущен на каникулы, президент с семьей уехал из Вашингтона, а многие выдающиеся и знаменитые хозяйки загорали на Французской Ривьере, в городе оставалось достаточно влиятельных людей, и они были постоянно вокруг Жени и Пела.

Пел ею гордился. Жени это чувствовала. Она понимала, что он оторвался от дел Фонда, чтобы показать свою невесту в городе, где им предстояло жить. К тому же он постоянно давал ей уроки, как следует себя вести будущей миссис Вандергрифф.

В иностранных посольствах, в частных салонах вашингтонских домов Жени слышала разговоры, место которым было в газетных колонках слухов: кто был с кем тайно связан, кто собирается разводиться, кому грозит суд. Одни уклонялись от налогов, другие были замешаны в махинациях, кто-то бесчувственно напился за рулем автомобиля. Жени не могла участвовать в беседах, ей даже было трудно следить за нитью разговора. Ее спрашивали о планах Пела, о его карьере, о его семье. Она чувствовала, что является дополнением, последним мазком к основному рисунку.

Даже в эти несколько дней она стала встречаться с одними и теми же людьми, и те проявили интерес к ней самой. Эксцентричная миссис Армор заявила, что Жени будет «ее дорогушей». Экономист из Всемирного банка, родившийся в Чехословакии, рассказывал о своем военном детстве. Он с интересом слушал о блокаде Ленинграда, а когда узнал, что отец Жени был на Дороге жизни на Ладоге, утащил ее в уголок и они проговорили минут пятнадцать, пока хозяйка не прервала их, сказав, что кому-то необходимо встретиться с экономистом.

Интересные люди. Блистательный журналист, ветеран корейской войны, которому взрывом мины оторвало ногу, говорил о потреблении шоколада. Дипломат из Африки рассказывал, как его народу необходим протеин.

Все это ей начинало нравиться, и она с удовольствием думала о будущих приемах. Когда каникулы подошли к концу, они вместе с Пелом полетели в Нью-Йорк, а дальше в Бостон, Жени отправилась одна. В аскетической монашеской комнате общежития проведенные дни показались ей сплошным сияющим праздником, сотворенным из бесчисленных зеркал; шаром, в котором отражался цветной и яркий мир.

В первый день нового семестра Жени надела белый халат и, взяв хирургические инструменты, вошла в анатомичку. Запах формалина ударил ей в нос. Он заполнял все пространство, вытесняя кислород, проникал в ноздри и рот. Некоторые студенты закашлялись, у других запершило в горле. Двое или трое попытались шутить, нарочно громко чихая. Она отвернулась от них и у своего стола старалась сдержать чувства. Как и другие столы, ее тоже был накрыт голубой простыней, а под простыней лежало тело.

Профессор фон Шонберг, который на первом курсе вел занятия по анатомии, ворвался в секционную с необыкновенной быстротой. Рассеянно улыбнулся нескольким студентам, включая Жени. Он был известен тем, что никогда никого не узнавал и казался озадаченным каждый раз, оказываясь перед группой юношей и девушек. Видимо, он был просто неспособен отличать студентов друг от друга.

— Теперь вам нужно выбрать себе партнеров, — объявил он. Несмотря на четверть века, проведенные в Америке, его баварский акцент был по-прежнему силен. — Шесть групп в двенадцать рук. Будете двигаться все одновременно, как додекаэдр.

— А что это такое? — шепотом спросила Жени у Рона, одного из своих партнеров.

— Наверное, животное с двенадцатью ногами, — так же шепотом ответил он.

Услышав посторонний шум, профессор нахмурился.

— Одно тело на каждого додекаэдра. До войны с Германией на каждого студента находилось тело, но теперь приходится экономить. Будьте любезны, займите места.

Когда профессор говорил, его козлиная бородка прыгала из стороны в сторону и почти заворожила Жени.

— Хорошо, — произнес он, когда группы собрались вокруг столов. — Нет, плохо, — тут же перебил он себя, заставив студентов с интересом поднять глаза. — В Германии у нас были отличные тела, а эти низкого качества: дыры от пуль, рак, недоедание. Ах! Приходится брать, что дают, — невостребованные трупы, тела от торговцев в розницу…

— Грабителей могил, — прошептал Рон, и Жени содрогнулась.

— И все же к ним надо проявлять уважение. Перед вами лежат человеческие тела. Во всей природе нет ничего более восхитительного и загадочного. Под голубой простыней, джентльмены, покоится вселенная, у которой надо учиться и к которой следует прикасаться с почтением. Больше почтения, и эти трупы научат вас тому, что такое человек. А теперь — прочь простыню! Удачи вам, джентльмены.

Группе Жени попалась молодая европейка, примерно того же возраста, что и сами студенты. Причина смерти — самоубийство.

Труп произвел на всех сильное впечатление. Самые бойкие Рон и Лестер сразу же принялись отпускать грубые шуточки.

— Тихоня, — заявил Лестер, и его голос прозвучал слишком громко. — Я бы за такой приударил.

— Да, только ей бы получше надушиться, — подхватил остроту Рон.

Напротив Жени стоял Тору, затаив дыхание. Этот долговязый парень из японского города Киото никогда не поднимал на занятиях руку, но на вопросы отвечал вдумчиво и обстоятельно.

Жени тоже притихла, размышляя, была ли у девушки семья, а если была, почему родные не забрали тело.

— Кто начнет? — вторая девушка в группе — Линда выстрелила вопросом, точно армейский сержант.

— Что ты суетишься? — сердито ответил Бейкерсфилд, прозванный «красным» за свои рыжие волосы. — И прекратите шуточки, — обернулся он к Рону и Лестеру.

— Какая муха тебя укусила? — окрысился Рон.

— Заткнись! — губы Бейкерсфилда растянулись в одну линию. Родившийся на Голубом хребте, Джим Бейкерсфилд состоял на полной стипендии и из всех первокурсников медицинской школы по окончании колледжа имел лучший результат.

— Кто начнет? — снова спросила Линда, и ее голос сорвался на высокой ноте.

— Я, — отозвался Лестер. — Кто-нибудь держите раскрытой книгу.

Бейкерсфилд посерел.

— С тобой все в порядке? — тихо спросила его Жени.

— Она похожа на мою сестру, — студент прикрыл ладонями глаза.

— Не гляди ей в лицо, — прошептала Жени и громко добавила: — Прикройте ей лицо. Оно должно быть закрыто.

На других столах лица трупов были накрыты пропитанными формалином салфетками — голубыми, бесформенными. Жени присмотрелась к голове на соседнем столе и точно так же накрыла лицо девушки.

Лестер дождался, пока Жени закончит, потом сделал надрез на груди и повел нож вверх к левому соску. Студенты придвинулись ближе, чтобы следить за его действиями. Стали меняться у тела. Краска вернулась лицу Бейкерсфилда, Перед ними лежала уже не девушка, а абстрактное тело, учебное пособие для демонстрации костей, внутренних органов и мышц. Кожу сняли с большей части груди. Рон удалил плевру, чтобы обнажить легкие — мешки, из которых выпустили воздух.

В конце занятий распылили большую дозу формалина в грудной полости, заложили раны бумажными салфетками, накрыли тело и пошли отмываться.

Запах преследовал Жени, въелся в ее кожу, пропитал белье, стоял во рту. Поднялась волна тошноты, и она ухватилась руками за края раковины…

Дурнота прошла. Она взглянула на себя — мертвенно-бледная, потемневшие глаза, лишенный красок рот. Девушка — как все остальные. «Нужно быть почтительной», предупредил профессор. И благодарной, добавила Жени от себя.