Александр дюма из парижа в астрахань свежие впечат (Владимир Ишечкин) / Проза.ру - Неизв.

- Прах, - сказал он мне, - пыль; ты знаешь, что ты только пыль, не так ли, и что я есть все?

Не знаю, где я взял силы ему ответить:

- Судья судеб людских, вы избраны богом.

- Гм! - вырвалось у него.

И повернувшись ко мне спиной, он снова прогулялся по спальне, опять открыл окно, взял еще табаку и тогда уж вернулся.

- Ты знаешь, что, когда я приказываю, мне должны повиноваться без прекословий, без замечаний, без комментариев?

- Как повиновались бы богу; да, sire, я это знаю.

Он пристально посмотрел на меня. Его глаза выражали такую экспрессию, что я не мог вынести взгляда. Я отвернулся. Его самолюбию, казалось, польстила та сила воздействия, какую он на мне испытал. Этот прием внушал не уважение, а отвращение к нему. Он прошел к своему бюро, взял бумагу, перечитал, сложил и сунул ее в конверт; конвeрт опечатал, приложив к сургучу не имперскую печать, а перстень, что носил на пальце. После этого снова вернулся ко мне.

- Помни, что для исполнения моих приказов я выбрал тебя среди других, - сказал он, - потому что посчитал, что тобою они могут быть отлично исполнены.

- Я буду видеть лишь таким исполнение воли, какого от меня ожидает мой император, - ответил я.

- Хорошо, хорошо! Помни, что ты только пыль, и что я есть все, я!

- Жду ваших приказов, ваше величество.

- Возьми это письмо, отнеси его коменданту крепости, сопровождай его всюду, куда бы ни было угодно ему повести тебя, присутствуй при том, что свершится, и приди мне сказать: «Я видел».

С поклоном я принял конверт.

- «Я видел», слышишь? «Я видел».

- Да.

- Иди.

И он сам открыл мне дверь, через которую я входил; мой провожатый меня ждал. Император закрыл дверь за мной движением на себя, повторяя:

- Пыль, пыль, пыль!

Я ошеломленно стоял у его порога.

- Идите сюда! - позвал мой провожатый.

И мы отправились, но уже другой дорогой. Вела она наружу из дворца. Во дворе наготове стояли сани; мы сели в них вдвоем, мой провожатый и я.

Дворцовые ворота против моста через Фонтанку отворились, и тройка коней, запряженных в сани, пошла крупной рысью. Мы проехали всю площадь и попали на берег Невы. Наши кони махнули на лед, и мы, держась колокольни собора Петра и Павла, как маяка, пересекли реку. Ночь стояла темная, тяжкое дыхание ветра обдавало заунывным и жутким.

Едва на линии берега я почувствовал, что сани коснулись твердой земли, как мы оказались у ворот крепости. Солдат принял пароль и пропустил нас. Мы въехали в крепость; сани остановились у двери коменданта. Вторично был назван пароль, и нас пропустили к коменданту, как впускали в крепость.

 Комендант спал; подняли его всемогущим словом:

 - По приказу императора!

Он очнулся ото сна, пряча за улыбкой свою тревогу. У такого человека, как Павел, немногим, в смысле безопасности, отличались тюремщики от узников, палачи от жертв. В глазах коменданта застыл вопрос, обращенный к нам; мой провожатый жестом указал ему на меня: у меня, мол, дело к коменданту. Тогда он взглянул на меня с большим вниманием; однако медлил обратиться ко мне. Конечно, его удивляла моя молодость. Чтобы вернуть ему доброе расположение духа, ни слова не говоря, я подал ему приказ императора. Он поднес конверт ближе к свече, осмотрел печать, узнал оттиск личного перстня императора - знак для секретных приказов; поклонился, почти неуловимо, бегло перекрестился и вскрыл конверт. Прочитал приказ и глянул на меня, перечитал его и обратился ко мне со словами:

- Вы должны видеть?

- Я должен видеть, - ответил я.

- Что вы должны видеть?

- Вы знаете, что.

- Но вы, вы-то знаете, что?

- Нет.

Он на минуту задумался.

- Вы приехали в санях? - спросил он.

- Да.

- Сколько человек могут вместить ваши сани?

- Троих.

- Месье едет с нами? - спросил он, показав на моего провожатого.

Я запнулся, не зная, что сказать.

- Нет, - ответил тот, - я жду.

- Где?

- Здесь.

- Чего вы ждете?

- Того, что должно свершиться.

- Хорошо; приготовьте вторые сани, подберите четверых солдат, и пусть один берет вагу, второй - молот, двое других - топоры.

Человек, к которому обратился комендант, тотчас вышел.

- Идемте, - пригласил комендант, - и увидите.

Он выходил первым, чтобы показывать мне дорогу, я последовал за ним, тюремный надзиратель - за нами. Прошли к тюрьме. Комендант пальцем указал дверь. Надзиратель открыл ее, вошел первым, зажег фонарь и посветил нам. Мы спустились на десять ступенек вниз, увидели первый ряд камер, но даже не замедлили шага возле них; еще десять ступеней, и снова не задержались; затем - пять ступенек, и только там мы остановились. Двери были пронумерованы: комендант остановился перед дверью под номером «11». Он подал безмолвный знак; говорят же, что, находясь среди могил, как мертвые в них, теряешь способность говорить.

Снаружи стоял 20-градусный мороз; в глубинах, куда мы угодили, к холоду примешивалась промозглая сырость; мозг моих костей заледенел; однако я вытер пот со лба.

Дверь открылась; спустились вниз на шесть крутых и осклизлых ступеней и оказались в карцере площадью восемь квадратных футов. В свете фонаря, показалось, что вижу, как на полу карцера зашевелилось что-то в облике человека.

Комендант остался стоять на последней ступени: пол камеры скрывали сырые испарения. Послышался приглушенный непонятный шорох. Я посмотрел вокруг себя и увидел в стене амбразуру длиною с фут и шириною в четыре пальца. Ветер проник через это отверстие, и между амбразурой и открытой дверью установился сквозняк. Я понял, что это был за шорох и откуда он исходил; доносились шумы невской воды, что билась в стены крепости, камера устроена ниже уровня реки.

- Встаньте и оденьтесь, - сказал комендант.

Мне стало любопытно узнать, к кому относится этот приказ.

- Посвети, - сказал я надзирателю.

Он направил фонарь на пол карцера. И тогда я увидел, как с пола встает изможденный и бледный, беловолосый и белобородый старик. Несомненно, его бросили в карцер в той одежде, в которой он был при аресте, но со временем она разлохматилась, распалась, и на нем осталась только шуба из лохмотьев. Сквозь них просвечивало голое, костлявое, дрожащее тело. Возможно, его тело облегали роскошные одеяния; может быть, ленты высших орденов скрещивались на этой исхудавшей груди. Сегодня это был живой скелет, утративший звание, достоинство – вплоть до имени, который звался номером «11».

Он встал и завернулся в шубу из тряпья, не издав ни единого стона; его тело было согбенным, замученным тюрьмой, сыростью, временем, мраком и голодом, может быть; взор же был гордый, почти грозный.

- Хорошо, - сказал комендант, - выходите.

Он вышел первым. Узник бросил последний взгляд на свою камеру, на каменное сиденье, на свою кружку с водой, на свою гнилую солому. Вздохнул. Однако невозможно было предположить, что с чем-нибудь из этого он расставался с сожалением. Он последовал за комендантом и прошел мимо меня. Никогда не забуду его взгляда, который мимоходом метнул он в меня, и упрека его глаз.

- Такой молодой, - казалось, сказал мне этот взгляд, - и уже на службе тирании!

Я отвел глаза; его взгляд проникал в мое сердце как кинжал. Я сжался, чтобы он случаем, не коснулся меня. Он шагнул за дверь камеры. Какое время спустя, после того, как сюда вошел? Может быть, этого и сам он не знал. На дне этого колодца он должен был давно забросить счет дням и ночам. Я вышел за ним, надзиратель - за нами и обстоятельно снова запер камеру. Возможно, ее освобождают только потому, что понадобился новый заключенный.

У двери коменданта мы увидели двое саней. Узника посадили в те, которые нас доставили сюда; сели и мы, комендант - рядом, а я – против него. В других санях сидели четыре солдата. Куда мы едем? Я этого не знал. Что собираемся делать? Тоже не знал. Но, если вспомнить, меня это не касалось. Я должен был  у в и д е т ь, вот и все. Хотя, ошибаюсь. Мне предстояло еще кое-что сделать; мне предстояло сказать: «Я видел».

Мы поехали. Я сидел так, что колени старика были между моими, и я чувствовал их дрожь. Комендант завернулся в меха, Я был в застегнутом наглухо военном сюртуке, и холод добирался до нас. Старик был голым или почти голым, но комендант не предложил ему ничем укутаться. У меня мелькнула мысль снять с себя и отдать сюртук  узнику; комендант догадался о моем намерении.

- Не стоит трудиться, - сказал он.

Я оставил сюртук на себе.

Мы поехали прежней дорогой, и вот она, Нева. С середины реки повернули в сторону Кронштадта. С Балтики дул сильный ветер; ледяная крупа секла лицо; разыгрывалась одна из тех жутких метелей, какие метут только по-над Финским заливом. Даже привыкнув к темноте, мы ничего не видели дальше десяти шагов. Когда мы миновали косу, началась настоящая метель. Вы, мой друг, не можете себе представить той круговерти льда и ветра в краю болотистых низин, где дерево не может противиться ее силе. Мы двигались против ветра, так густо насыщенного клочьями снега, что, казалось, он готов  был обратиться в монолит и раздавить нас в белых тисках, Наши лошади фыркали, ржали, упрямились тащить сани дальше. Только сильными ударами кнута кучер принуждал их продолжать путь. Они постоянно сбивались с дороги и норовили увлечь нас то к одному, то к другому берегу реки. Так что требовалась беспримерная борьба, чтобы держаться середины. Я знал, что иногда, в разгаре дня, незамерзающие полыньи проглатывали сани, коней, людей. Мы могли оказаться в одной из них.