Клавдия Шульженко: жизнь, любовь, песня - Вячеслав Хотулёв

Клавдия Ивановна стала постоянно записывать на пластинки свои новые вещи. Работа эта уже с новой для того времени техникой магнитной ленты зачастую превращалась в мучение, как для нее, так и для работников студии звукозаписи. Вот что она пишет в своей книге «Когда вы спросите меня»:

«Я и сегодня весьма скептически отношусь к „ножницам“, при помощи которых можно „скроить“ песню, записанную на магнитную ленту три, а то и большее число раз. В одном варианте начало — берем его, в другом лучше получился припев — пойдет он в дело, а в третьем удался только финал — он и завершит склеенный из кусочков „вариант“. Не понимаю этого и не одобряю появления на свет подобных „гибридов“. Ведь певец, если он настоящий артист, не может спеть абсолютно одинаково одну и ту же песню — каждый раз она будет хоть чуть-чуть, но по-иному эмоционально окрашена… Монтаж разрушает это единство — опытное ухо, а на него мы и должны рассчитывать, сразу уловит „стыки“, перепады в настроении… Если звукорежиссер попросит меня: „Все вышло отлично, но давайте на всякий случай допишем последний куплет, самую концовку!“— я отвечаю: „Прошу меня извинить, не умею петь песню с конца. Давайте на всякий случай запишем всю песню еще раз целиком“. Я отвергаю также пение под собственную запись (сегодня это называют довольно грубо: „под фанеру“. — В. Х.). Кажется, удобно — можно свободно передвигаться, не думая о том, как прозвучит песня. Но в последнем обстоятельстве, на мой взгляд, и кроется порой корень зла. Я, например, просто не могу петь „под собственный голос“ — в таком случае превращаюсь из исполнителя в слушателя, который, в отличие от тех, кто находится в зрительном зале, не только слушает голос, но и старается вовремя при этом открывать рот и зачастую озабочен „совпадением артикуляции“».

Интересно, что сказала бы сегодня Шульженко, когда узнала бы, что девяносто процентов «певцов» и «певиц» поют «под фанеру». И у большинства из них даже мысли не возникает, что это обман, профанация. Потому, наверное, когда на некоторых афишах нынче пишут: «живой звук», это уже считается огромной заслугой исполнителя. Сегодня уровень звукозаписывающей техники в мировом шоу-бизнесе таков, что, уверен, чуть ли не из каждого, если, конечно, он не идиот и у него все в порядке со слухом и дикцией, — можно сделать сносного исполнителя современных «хитов». Что, собственно говоря, и происходит. А личностей, талантливых людей в любом виде искусства всегда было мало…

Любовь Шульженко к Епифанову была бурной, страстной, всепоглощающей, какая только может быть у зрелой женщины, изголодавшейся по мужским ласкам любимого и любящего человека. Они редко виделись, редко бывали вместе подолгу. У нее гастроли, а он мотался с «конвасом» по всему Советскому Союзу. Епифанов обожал свою профессию, обожал ездить в командировки, был неприхотлив в быту, ибо по натуре своей был бродягой. На студии «Кузьмич», как его дружески называли коллеги, считался классным профессионалом, и потому работы у него всегда было много.

Но они и на расстоянии старались не забывать друг друга. Слали друг другу письма, телеграммы. Иной раз жажда общения была столь велика, что телеграммы их настигали прямо в поезде.

Епифанов — Шульженко:

«Узловая-1, поезд 16 из Таллина, 24-го, вагон 5.

Шульженко Клавдии Ивановне:

Москва исстрадалась без тебя, а один москвич, наверное, умрет, если поезд опоздает даже на минуту».

Шульженко — Епифанову:

«Без тебя я просто чахну, похудела от тоски. Я так тебя люблю, как сорок тысяч братьев любить не могут. Сегодня пела только для тебя, мой родной, любимый. Жорж — ты моя лучшая песня любви».

Епифанов — Шульженко, из Ленинграда:

«Безумно скучаю. Георгий».

Отрывки из писем Шульженко — Епифанову:

«Здравствуй, моя любовь, моя жизнь. Только что перечитала твои письма и телеграмму, как лучшую книгу из тех, что я прочла в жизни; твоя поэма о любви меня совершенно потрясла и обезоружила».

«Ты вошел в мою жизнь, когда она потеряла для меня смысл и интерес. Ты вдохнул в меня жизнь 21 июля 1956 года — когда мы встретились. Великий день для меня и день моего второго рождения для любви. Сколько мне осталось — все твое».

«…Да, я страдаю, потому что у меня месяц — за год, и год — за десять. Жизнь — это ты… Счастье ты мое! Как мне хорошо с тобой!..»

Шульженко действительно была по-настоящему счастлива. Она помолодела, что было вполне естественно, когда человек живет в плену ярких и глубоких чувств. Она работала. Она имела успех. Не только как певица. Но и как женщина. Второе для нее было чрезвычайно важно. Но, как мы знаем, счастье не может продолжаться слишком долго. Беда пришла оттуда, откуда ее никто не ждал. Случайность. Нелепость. Однако она имела, к несчастью, драматические последствия.

Так случилось, что в мае 58-го года Епифанов находился в отъезде. Клавдия Ивановна выступала в Москве на различных площадках. В один из майских вечеров должен был состояться ее концерт в клубе имени Зуева. Билеты были все распроданы. Она вышла из дома, чтобы сесть в машину. А ее любимый пес, тибетский терьер, вырвался из квартиры. Очевидно, дверь неплотно прикрыли, и собака устремилась к ней. Она выскочила на улицу и тут же угодила под колеса проезжавшей машины. Автомобиль, естественно, умчался. Шульженко схватила на руки окровавленного пса и, рыдая, поднялась к себе. Когда приехали ветеринары, пес уже был мертв. С ней случилась истерика. Сын, вернувшийся с работы, позвонил и сказал, что концерт отменяется, Клавдия Ивановна заболела. «А что случилось?» «Собаку задавили».

Работники клуба решили, что им нанесли неслыханное оскорбление. И накатали жалобу в горком КПСС. В то время горком возглавлял человек по фамилии Демичев. Позднее он стал министром культуры. Он тоже страшно возмутился. До него уже доходили слухи, что Шульженко ведет себя вызывающе, зазналась, у нее началась «звездная болезнь». Отдали команду придворной газете «Московская правда» отреагировать соответственно. 29 мая 1958 года в газете появился фельетон. Он перед вами.

Тот, кто думает, что у администраторов легкая жизнь, — глубоко ошибается. Достаточно сказать, что часы пик для них наступают как раз тогда, когда вы, придя с работы, уже отдыхаете. Тысячи забот одновременно сваливаются на головы администратора: кому-то не хватило места, у кого-то перепутаны билеты, кто-то, потрясая удостоверением, требует контрмарки для себя, дочки и тещи. Но вот наконец все улажено, и администратор, опускаясь в кресло, облегченно вздыхает: „Наконец-то“. И в этот момент раздается телефонный звонок: „Это клуб? Говорят из ВГКО. Клавдия Ивановна Шульженко просила передать, что она не приедет“. У администратора от испуга округляются глаза: „То есть как не приедет? Концерт ведь давно объявлен и все билеты проданы“. — „Немедленно отмените концерт“. — „Помилуйте! Почему?“— „Серьезное заболевание“. — „У Клавдии Ивановны?“— „Нет, у Тузика“. „Одно из двух, — думает бедняга-администратор, — или я переутомился, или меня разыгрывают“. Он трясет головой, щиплет себя за руки и жалобным голосом просит: „Скажите, ради бога, толком, в чем дело?“ — „Я же вам объясняю, у Клавдии Ивановны захворала собака. Всю ночь певица рыдала над ней и теперь не в голосе“. Администратор хочет что-то крикнуть в трубку, но чувствует, что и он не в голосе. „Собачья жизнь“, — бормочет он и, отчаянно размахивая руками, бросается разыскивать клубное начальство. Битый час администратор, заместитель директора и директор хором уговаривают Шульженко. „Не подводите нас. Вашими афишами оклеены все стены клуба. Народ ждет. Народ хочет слушать песни о любви“. Но Клавдия Ивановна непреклонна. „И не просите. Прежде всего любовь к Тузику. А у него катастрофически поднимается температура. Я боюсь, что не переживу этого“. В доме у Шульженко переполох. Больного пса поят валерьянкой, кладут на брюхо компресс. Но еще больший переполох в клубе. Как быть: повесить объявление, что в связи с болезнью собаки концерт отменяется? Даже самый плохой конферансье не решился бы так плоско острить. В последний момент выручает кино. И вот зрители, вместо того, чтобы слушать новые эстрадные песни, смотрят старую картину о цирке „Борек и клоун“. Как раз в это время рассказывается о том, как артист Дуров, у которого умирает сын, поборов себя, выходит на арену и смешит публику. Конечно, сейчас не то время, но ведь и ситуация совсем не дуровская. Случись у Шульженко что-нибудь серьезное, тогда другой разговор. Но Тузик!.. „Да, да, Тузик, — твердила Клавдия Ивановна по телефону. — Собака — друг человека“. Правильно, друг. Мы не меньше Шульженко любим четвероногих. Но ведь артист должен быть настоящим другом тех, перед кем выступает. Понимает ли Шульженко свою ответственность перед зрителем. Видимо, нет. Иначе чем объяснить ее поведение? В этом клубе она срывает за последнее время уже третий концерт. Может быть, клубу просто не везет? Мы позвонили в другой. Нам ответили: „Только в апреле Шульженко сорвала у нас два концерта“. — „Почему?“ — „Капризы, то у нее плохое настроение, то ей нездоровится“. И вот теперь уже нездоровится не Клавдии Ивановне, а ее собаке. Клавдия Ивановна, приезжайте! „Не могу. Тузик в обмороке“. Шульженко недаром носит звание заслуженной артистки, она действительно популярна в народе. Перед ней гостеприимно распахиваются двери клубов и концертных залов. Как поется в песенке: „Для нашей Челиты все двери открыты“. Но эти двери в один прекрасный день могут и захлопнуться, если Шульженко свое появление на сцене будет ставить в зависимость от состояния здоровья незабвенного Тузика.