Иствикские ведьмы - Джон Апдайк

— Боже мой, — спросила ее перед отъездом Сьюки по телефону. — Что у тебя за тайна?

— Это не для печати, — строго сказала Александра.

Сьюки заняла пост редактора газеты «Уорд» и в соответствии с духом наступившего послевоенного времени должна была каждую неделю печатать сплетни,

признания, пасквили, обывательские слухи, беззастенчиво переходя на личности, все это просто убило бы утонченного Клайда Гэбриела.

— Мысленно ты должна представить свою будущую жизнь, — призналась Александра Сьюки. — И тогда это произойдет.

Сьюки поведала об этом колдовстве Джейн, и прелестная сердитая Джейн, которой грозила участь озлобленной и ворчливой старой девы, а ее ученикам черные и белые клавиши фортепиано представлялись костями и тьмой преисподней, чем-то мертвым, суровым и грозным, прошипела в ответ, что давно перестала считать Александру достойной доверия сестрой.

Но потихоньку, таясь даже от Сьюки, она собрала кусочки виолончели — один реставратор-хиппи с улицы Надежды заменил ее переднюю часть, — завернула их в старый смокинг отца цвета маренго, в один карман набила остатки травы, в которую обратился Сэм Смарт, вися в подвале ее сельского дома, а в другой карман насыпала конфетти из порванной двадцатидолларовой купюры, — она устала, ужасно устала от безденежья — и побрызгала еще блестящие широкие лацканы смокинга своими духами, мочой и менструальной кровью и, заключив этот странно пахнущий заговоренный амулет в пластиковый мешочек от пылесоса, положила между матрасом и пружинами. На этом неровном горбатом матрасе она спала каждую ночь. Однажды в январе в ужасно холодную субботу она навестила мать в Бэк-Бее, и тут зашел к чаю совершенно подходящий мужчина невысокого роста в смокинге и лаковых туфлях, сверкающих, как кипящая смола. Он жил с родителями в Честнат-Хилле и ехал на праздник в Тэверн-клаб. У него были тяжелые веки и глаза навыкате, неопределенного голубого цвета, как у сиамской кошки; он пробыл недолго, но не преминул заметить, что не был женат и списан со счета теми женщинами, за которыми не прочь был бы поухаживать, как безнадежный чистюля, слишком несексуальный (даже для того, чтобы быть причисленным к геям). Что-то темное, энергичное и нечистое в Джейн, должно быть, разбудило дремавшую часть его существа, способную любить. Мы пробуждаемся в разное время, а прекраснейшие цветы распускаются на холоде. Его взгляд отметил в Джейн черты расторопного и грозного потенциального управляющего, способного распорядиться и антикварной мебелью в стиле «чиппендейл» или работы Дункана Файфа [74], и высокими черными лакированными горками китайской работы, и ящиками марочных вин в подвалах, и ценными бумагами, и столовым серебром, которые в один прекрасный день он унаследует от родителей — оба они были еще живы. Как и две его бабушки, старухи с прямой осанкой, не меняющиеся с годами, как хрусталь в угловых шкафчиках времен Джона Мильтона и Салемских колдуний. Высокое положение семьи и притязания клиентов, чьими деньгами он робко распоряжался как маклер, и потребности его деликатной, склонной к аллергии натуры (он должен был избегать молока, сахара, алкоголя и натрия), — все это предполагало наличие управительницы. Он нанес визит Джейн на следующее утро, прежде чем она успела умчаться в своем забрызганном грязью «Вэлианте», и пригласил ее в «Копли-бар» в тот же вечер. Она отказалась, а затем, как в детской книжке с картинками, снежная буря обрушилась на округ, застроенный кирпичными домами, и надолго задержала ее. Он позвонил вечером и пригласил ее на следующий день на ленч в засыпанном снегом Ритце. Джейн сопротивлялась изо всех сил, царапая и жаля его своим убийственным языком, но ему нравилась ее манера разговора, и в конце концов он сделал ее своей пленницей в Бруклине, в доме с башенками, построенном из стали и камня по проекту одного из учеников Х. Х. Ричардсона.

Сьюки сыпала порошок мускатного ореха на круглое ручное зеркало, пока в нем не осталось ничего, кроме зеленых с золотистыми искорками глаз или, если немного отклонить голову, обезьяньих ярко накрашенных губ. Этими губами она прочла торжественным шепотом семь раз непристойную молитву, обращенную к Сернунносу. Потом взяла потертые клетчатые пластиковые салфетки с кухонного стола и выбросила в мусор, который должны увезти во вторник. На следующий день изящный мужчина с рыжеватыми волосами пришел в редакцию газеты дать объявление: он искал породистого веймаранера, чтобы повязать его со своей сукой. Незнакомец снял коттедж в Саутвике и жил там с маленькими детьми (недавно он развелся, помог жене уже в зрелом возрасте поступить в школу права, и ее первым делом в суде стало ее собственное заявление о жестоком обращении мужа). Бедняга решил приехать сюда в такую жару, к тому же его сука страдала. У мужчины был длинный кривоватый нос, аура печального интеллигента, как у Клайда Гэбриела, и что-то от профессиональной чопорности Артура Хэллибреда. В клетчатом костюме у него был чрезмерно настороженный вид, как у продавца из северной части Нью-Йорка, торгующего мишурными украшениями, или певца, который вот-вот начнет двигаться по сцене, бренча на банджо. Как и Сьюки, ему хотелось быть занимательным. Он приехал из Стэмфорда, где занимался детскими товарами, продавая и обслуживая разрекламированные компьютеры, называемые речевыми. Теперь Сьюки быстро пишет романы на своем компьютере, несколькими ударами пальцев переставляет абзацы, меняет имена героев и вносит в словарь выражения, чтобы не раз употребить их для описания стандартных страстей и кризисных ситуаций.

Сьюки последней, из них троих, покинула Иствик. Ее остаточное изображение, как на экране телевизора — с оранжевыми волосами, в короткой замшевой юбке, похожей на подгузник, мелькающими длинными ногами и руками, — задержалось в витринах магазинов на Портовой улице, как в глазах некоторое время остается бледное изображение, когда посмотришь на что-то яркое. Это случилось давно. У того молодого начальника порта, что был ее последним любовником, сейчас толстый животик и трое детей, но он еще помнит, как она, бывало, кусала его за плечо и говорила, что ей нравится соленый вкус морского тумана на его коже. Портовую улицу вымостили заново и расширили для удобства движения, а от старого конского водопоя до Портовой площади, как ее всегда называли, спрямили все зигзаги. В город приехали новые жители, кто-то из них живет в старом особняке Леноксов, фактически превращенном в многоквартирный дом. Теннисный корт сохранился, хотя опасный эксперимент с надувным брезентовым куполом больше не повторяли. На участке произвели работы, углубляющие дно, построили док и небольшую стоянку для яхт, в качестве приманки для квартиросъемщиков. Белые цапли уже не устраивают здесь гнезд. Дамбу приподняли, через каждые пятьдесят ярдов проложив дренажные трубы, потому теперь ее не заливает — впрочем, такое случилось однажды во время февральского шторма в 1978 году. Погода, в общем, стала мягче, грозы реже.

Дженни Гэбриел покоится вместе с родителями под гранитной плитой и подстриженной травой в новой части Кокумскусского кладбища. Криса, ее брата и их сына, с его ангельской внешностью и пристрастием к комиксам, поглотил содом Нью-Йорка. Юристы считают теперь, что Даррил Ван Хорн — вымышленное имя. Однако существует несколько патентов на это имя. Жители теперешнего многоквартирного дома рассказывают о таинственном потрескивании крашеных деревянных подоконников и об осах, неожиданно умирающих от испуга.

Истина о прошлых финансовых сложностях похоронена в подвалах, в ящиках со старыми бумагами, занесенных илом даже за такое короткое время, и никому не интересна. Что действительно интересно, так это то, что сохраняет память, тот след, что остается от нашей жизни. Ведьмы уехали, исчезли, мы были просто частицей их жизни, а они нашей. Но так же, как сине-зеленый призрак Сьюки продолжает бродить по солнечной мостовой, а Джейн, в черном, легко пролетает на фоне взошедшей луны, так и слухи о тех днях, когда они во плоти жили среди нас, прекрасные и творящие зло, придают особый аромат названию города в устах чужих людей, а для тех из нас, кто здесь живет, осталось что-то невидимое и волнующее, чего мы не в состоянии постичь. Мы встречаем это на углу Болиголова переулка и Дубравной улицы, оно присутствует, когда мы гуляем по пляжу в мертвый сезон, а Атлантический океан отражает в своем черном зеркале плотные серые тучи, насыщенные влагой, — пересуды о чужой жизни, которые, как дым, поднимаясь в небо, превращаются в легенду.

1

Провидение (англ.)

2

Литератор и богослов Новой Англии, автор книги «Христианское величие Америки»

3

«Молот ведьм» (лат.)