Детектив и политика 1991 №6(16) - Ладислав Фукс

Роли они поделили: девочка наугад набирала номер, Эмили вела разговор.

— Рикардо? Что значит "кто"? Когда я делала от тебя аборт, ты помнил мое имя лучше собственного. А ты напрягись. Нет. Тоже мимо. Слушай, ты что, турецкий паша? Ишь, чего захотел! — Она тихо шепнула девочке: "Телефон просит". И снова в трубку: — Вообще ты свинья. Свалить в такую минуту! Ладно, проехали. Я ж говорю: проехали. Увидеться? Даже не знаю. Нет, не могу. Послезавтра тоже. В субботу? Ну, хорошо. В семь. В каком? Да, удобно. Ну, все. Чао.

Эльжбета слушала затаив дыхание.

— Что такое "аборт"? — спросила она.

— Когда избавляются от детей.

— Это как мать тогда от меня избавилась, сплавив на месяц к сестре?

— Вроде того.

К абортам у Эльжбеты сразу пропал всякий интерес. Гораздо больше ее волновало другое.

— Ты пойдешь, да?

— Куда?

— На свидание? В субботу?

Эмили захохотала:

— Ох, какая же ты дурочка! До той субботы еще жить и жить. Может, три года. Может, десять. Ладно. Набирай следующий.

Однажды ее голос узнали. "Эми? — сказал мужчина на том конце провода. — Эми, ты?" Растерявшись, Эмили быстро повесила трубку. Когда эта игра им надоела, они придумали новую под названием "Эми". Например: "Эми чистит кастрюлю". Девочка зажимала в руке железную мочалку и осторожненько, чтобы, не дай бог, не повредить воображаемый маникюр, поглаживала почерневший бок алюминиевой кастрюли. Или: "Эми моет полы". Комом намотав на швабру мокрую тряпку, девочка расписывала пол замысловатыми узорами.

Когда Эми вернулась домой, ее встретила загадочная тишина. По всему коридору были раскиданы жилеты и кофты. Из кухни несло паленым. В спальне были плотно задернуты шторы, и в темноте она не разглядела двух спящих — сон свалил их вдруг, посреди великого разгрома. Когда она остановилась на пороге столовой, где с люстры свисала половая тряпка, ей померещились странные звуки. Она приблизилась к чулану — звуки доносились оттуда.

— Отец? — она подергала дверь. — Отец?

Из чулана послышалось бормотание:

— Холодно… холодно…

Она повернула торчавший в скважине ключ. Отец сидел, кутаясь в старое женское пальто.

— Холодно…

Она собрала валявшуюся в коридоре одежду и, сложив ее перед отцом, отвернулась. Он заплакал и начал медленно одеваться, не сразу попадая в рукава.

— Такие уродились, — забормотал он себе под нос. — Дед, отец. И я такой. И ты. Все Радовичи. И детей у тебя поэтому нет. Чтобы не плодить уродов. Думаешь, не знаю, что у тебя с детства на уме? Не знал, не бил бы. Из меня не выбили, думал, хоть из тебя выбью. Что закрываешься? Блудить не стыдно, так и синяков не стыдись. Моя рука, поди, легче была. Домой притащилась. Крепко тебя, видно, потрепало. Ну, чего ты? Я ж говорю, кровь дурная.

Эми ткнулась ему в колени. Она что-то говорила и говорила, но старик ничего не понимал и вдруг не столько даже расслышал, сколько догадался. "Что же мне делать?" — повторяла она.

Старик впервые улыбнулся:

— Каяться — это по материнской линии, тут я тебе не советчик.

В родительской спальне был полутемный альков с большим распятием. Эми приложилась к нему губами и беззвучно начала молитву, как вдруг ее крепко взяли сзади за плечи, и насмешливый мужской голос произнес:

— Из набожных девочек выходят преотличные блудницы. Кто еще умеет отдаваться с таким истовым, почти мистическим восторгом? Кто еще так закатывает глаза? И трясется, точно в трансе? И выкрикивает "о Боже" так, будто это они, а не Даная, открывают свое лоно Создателю?

Две здоровые мужские пятерни облапили ее грудь, и тут же правая скользнула вниз, к животу, и еще ниже, грубо, по-хозяйски ощупывая каждую складку. Эми застонала. Она даже не пыталась сопротивляться.

— Но сначала инициация. Посвящение в таинство блуда. К посвящению надо быть готовой. Ты готова?

Он провел толстым пальцем у нее между ног.

— Да, вполне.

Она вскрикнула от боли. Если бы ее не держали за бедра, она бы упала.

— Ну вот, это был вход Господень в Иерусалим. Впереди у нас с тобой Страстная неделя. Ты узнаешь, что такое терзания плоти. Что такое холодный пот. И после этого ты воскреснешь для новой жизни. И уже не сможешь иначе. Ты захочешь еще. И еще. И еще.

С каждым словом он все сильнее вонзался в нее, а она только коротко выдыхала, как человек, которого бьют под вздох. Распятие наплывало на нее из темноты и отдалялось, наплывало и отдалялось. И хотя голова у нее шла кругом, она почему-то не могла себя заставить закрыть глаза.

Внезапно железные тиски разжались, и она поняла, что падает на пол. Она потеряла ощущение времени. Нутро горело, и все же лежать было приятно. Стоило, однако, пошевелиться, как начинала ныть каждая клеточка. В конце концов она заставила себя подняться.

Когда она, пошатываясь, вышла из алькова и увидела огромный зал, населенный восковыми, гипсовыми и бронзовыми фигурами, то поняла, что находится в мастерской Яна Раша. Поняла она также и другое: что-то изменилось в ней самой. Она опять была Эмили.

Ее ждала неожиданность. Опутанный по рукам и ногам бельевыми веревками, сидел в кресле голый по пояс Ян, высоченный рыжий валлиец, и беззвучно сносил удары плетью, которой его хлестала темнокожая раскосая девушка. Эмили медленно приблизилась. Девушка передала ей плеть. Она размахнулась и изо всей силы наотмашь ударила рыжебородого. Он намертво сжал челюсти, чтобы не застонать. На плече вздулся кровавый рубец. Эмили остервенела и начала хлестать его со всей ненавистью, на которую была способна.

— Это тебе за отца! За мать! За крокодилицу! За мороженое! За набожных девочек! За все, за все, за…

Она захрипела. Локтем сдавив ей горло, Табита оттаскивала ее от Раша. Она изловчилась и вонзила зубы в теплую мякоть. Табита с криком отдернула руку, как дикая кошка прыгнула Эмили на спину и стала душить ее уже по-настоящему.

— Пускай бьет, — усмехнулся Раш.

Табита отпустила ее, она снова взмахнула плетью и вдруг поймала его взгляд, оценивающий, бесовский. Плеть зависла в воздухе.

— А теперь пойдем мыться, — сказал Раш, вставая. Веревки, словно по волшебству, упали к его ногам. Он подхватил ее на руки и легко понес куда-то, на ходу бросив: — Табита, принеси нам полотенца.

Последний раз ее мыла мать в десять лет, эти грубые деревенские руки вызывали у нее гадливость. Касания его волосатых грубых рук, приученных разминать глину и стискивать женские бедра, доставляли ей наслаждение. Она виновато погладила его багровый рубец на плече. Раш кивнул, мол, с кем не бывает.