Вся правда о Русских: два народа - Андрей Буровский

Советская власть состоялась, как попытка балансировать между обществом европейским и туземным. Чтобы был уровень производства, как в Европе — но чтобы коллективизм, как в аграрных обществах. Чтобы романы и фильмы, как в Дании, но чтобы их содержание отражало народную жизнь советских людей. Чтобы человек жил в большом городе и работал на современном производстве XX века — но думал и чувствовал так же, как житель маленькой деревушки XIX столетия.

Для интеллигенции речь шла о воплощении утопии, а для туземцев — о возможности, несмотря на все модернизации, сохранить в новой, городской жизни основу мировосприятия туземцев. Впрочем, и интеллигенция хотела сохранения и своего привилегированного положения, и многих черт своего собственного туземного бытия.

Советская власть состоялась как государство тех, кто в Европу одновременно хотел и не хотел.

Но Советская власть состоялась и как диктатура развития. Хотели того власти или нет, нравилось ли это или не нравилось народу и интеллигенции — но страна развивалась быстро и неуклонно. А вместе с развитием феодальное сословие интеллигенции все больше размывалось, распадалось. Кто-то не вынес бездны премудрости и выпал из этого сословия. Последние жертвы имели место быть уже после 1991 года, когда часть технической интеллигенции сделалась рабочими и техниками, а часть гуманитарной переучилась на экономических факультетах и стала служащими типа тех же бухгалтеров. Ведь платить начали строго по реально сделанному и по реальной квалификации.

А большая часть все больше осознавала себя специалистами, профессионалами, и если членами корпорации — то профессиональной. Сословные ценности интеллигентов становились все менее важны.

То есть привилегированное сословие сохранялось до 1991 года, но цена этим привилегиям становилась все ниже, все увереннее люди добивались личного успеха, а не достижения корпоративных ценностей.

Из смены интеллигенции специалистами вовсе не следует, что в России исчезла интеллектуальная работа и умение ее выполнять. Но отношение к той работе уже иное. «Вы нам деньги, мы вам книги? Пожалуйста!» И книги будут просто замечательные, ничем не хуже издававшихся прежде.

Но уже нет отношения к книге как к святыне.

Нужно выполнить умственную работу? Оплата устраивает? Нет проблем! И сегодня русские аналитики, русские компьютерщики — вне конкуренции во всем мире.

Но уже нет отношения к работе как к Служению.

Интеллигент служил Истине, Красоте, Освобождению народа, Отечеству… Словом, чему-то с большой буквы.

Специалист не служит, не осмысливает жизнь в категориях служения и принесения себя в жертву чему-то высшему. Он работает и получает за это деньги.

Нет жертвенности, проистекавшей от уверенности в своем положении, нет желания от чего-либо спасать человечество или хотя бы одни отдельно взятые страны. Есть вполне циничная неуверенность, что кого-то имеет смысл спасать, кроме разве что самого себя.

В 1970 году в «Таймсе» поместили карикатуру — на ней некий озабоченный пролетарий снимает огромную пышную вывеску «Британская империя» и вешает на ее место очень скромную — «Англия». Прекрасная карикатура! Но и в России было бы полезно снять пышную вывеску «Интеллигенция», чтобы повесить на ее место куда более скромную: «Специалисты».

Что осталось у специалистов от интеллигенции? Не многое… В основном — семейные традиции, историческая память. Примерно как у художника из княжеской фамилии — память о предках-князьях. У французского археолога с фамильной приставкой «де» — память о прапрадедах, которые до 1789 года ходили со шпагами на боку и вели себя примерно как герои Дюма.

И еще остается, конечно же, прежний высокомерный взгляд на народ, для которого тоже все меньше и меньше оснований.

Интеллигенция довольно агрессивно относилась к провозглашению пролетариата, рабочего класса неким «классом-гегемоном». Этот класс нравился ей куда меньше крестьянства. Все тот же А. И. Солженицын полагал, что «у крестьян духовность от общения с природой, у интеллигенции — от погруженности в духовные, в высшие проблемы». А у рабочих она — откуда?![171]

Много раз мне доводилось слышать о том, что, мол, сельский народ «лучше мещанства» и что у интеллигенции с этим сельским людом больше общего. В 1970-е годы крестьян продолжали любить, но эдак теоретически… на расстоянии. В реальной повседневной жизни советская интеллигенция в целом была не особо высокого мнения о народе.

Сказывалось и сопротивление официальной пропаганде, «обидному» месту «прослойки». Хотелось доказать хотя бы самим себе, что выше «пролетариата».

Интеллигенция превращалась из феодального сословия в слой специалистов. На место решения мировых проблем, «заботы о народе» и жажды им руководить пришла частная забота каждого о своем личном устроении. Мифы уже не нужны: ни о народе-богоносце, ни о дикарях, жаждущих просвещения из рук интеллигенции.

К тому же изменялся сам народ. Интеллигенция Российской империи имела дело с народом русских туземцев. Советская уже с 1960-х годов — или с сельским пролетариатом, то есть с денационализированным люмпенством, или с ненавистным для нее мещанством.

Еще в 1960-е годы Померанц писал, что «народа больше нет. Есть масса, сохраняющая смутную память, что когда-то была народом и несла в себе Бога, а сейчас совершенно пустая».[172]

Националисты и почвенники в самиздате очень обижались на Григория Соломоновича и всячески его обзывали. Похоже, что политические убеждения мешали рассмотреть им главное — что давно исчез тот фольклорный народ в косоворотках и сарафанах, который они собирались вести на штурм, на слом, супротив жидов-большевиков. Впрочем, точно так же и Померанц в запале выдумывал интеллигентов в сиянии. Чем это лучше мужиков в ореоле?

Шла полемика, очень похожая на бессмысленные свары западников и славянофилов XIX века… а жизнь шла сама по себе и плевать хотела, кто кого хочет видеть в сиянии, а кого — обмазанным дерьмом.

Но есть и еще одна причина. Наивно думать, что в советское время интеллигенция вдруг «исправилась» и начала относиться к «народу» как-то иначе. Все 70 лет советской власти выходцы из русских туземцев пополняли интеллигенцию… и очень многие из них приобретали тот же самый нехороший взгляд колонизатора.

Солоухин описывает, как его, вчера еще крестьянского парня, зазвал в гости некий друг — как можно понять, из потомственных интеллигентов. Этот человек и его мама нежничали на глазах Солоухина… К его большому смущению. Автор рассказа старается объяснить, что у деревенских людей полагается проявлять любовь к маме иначе, чем у городских… но тут же отмечает: «было в этом обнажении своих чувств при мне, постороннем человеке, что-то пренебрежительное ко мне, все равно как у римских патрицианок, которые не стеснялись раздеваться перед рабами».[173]

Кстати, очень точное замечание!

Но настоящего отношения к себе Солоухин не понимал, пока из другой комнаты вдруг невольно не услышал следующего разговора.

«— Послушай, — спросила у сына мать, — неужели он действительно способен чувствовать красоту? Он говорит о закатах так, будто… Я даже не знаю, что сказать.

— Ну успокойся, мой пузик, для нас с тобой красивый закат — это неуловимые оттенки, нюансы, гаммы, сочетания цветов… А для него… яркое пятно — уже красиво!».[174]

Солоухин описывает то, что произошло «вскоре после войны», и не уточняет, сколько поколений образованных стоят за мамой и сыном.

Но и в 1980-е годы довольно многие интеллигенты сохраняли этот взгляд колонизатора (в том числе из «новой» интеллигенции, вышедшей из народа уже в советское время). Стоило начаться «перестройке» (1986–1991), как в интеллигентских сборищах все чаще звучало: ну какая там может быть демократизация?! Решения должны приниматься компетентными людьми, интеллигенцией…

Сборник «Народ и интеллигенция» вышел в 1990 году — стало быть, еще тогда многие интеллигенты осознавали себя чем-то отдельным от народа. Хотя, справедливости ради, для молодежи разделение на интеллигенцию и народ потеряло особый смысл на протяжении 1980-х.

Еще в 1960-е годы на базарах и просто на перекрестках можно было видеть женщин в платках и длинных черных юбках. У них были темные, рассеченные морщинами лица, мозолистые руки, совсем не похожие на мягкие ладони городских женщин, они иначе себя вели и говорили так, что сразу становилось понятно — деревенские.

Всем этим женщинам уже тогда было не менее 40 лет. Некоторые из них живы и сегодня… Им за семьдесят. Сыновья и дочки этих женщин процентов на 80 перебрались в города. А те, кто и не перебрался, уже тоже не русский туземец. Это так, некий низовой слой русских европейцев; во всех странах Европы такие тоже есть.