Избранные произведения в двух томах: том I - Артюхова Нина Михайловна

Сережа сказал:

— Хорошо. Я не поеду.

Замечательно! Прячь теперь этот нафталин и достань геометрию. А потом, когда позанимаешься, я тебя попрошу в библиотеку сходить, книжку мне обменяй… какую-нибудь потолще выбери.

На другой день Аня с утра уехала в магазин.

Сережа прибрал комнаты и стоял у стола, перелистывая учебник.

— Так ты, Сережка, пожалуйста, сегодня ничего не стряпай и никакими домашними делами не занимайся. Пускай уж она сама. Хорошо?

Сережа ответил тихо:

— Владимир Николаевич, ведь вы мне уже об этом говорили. Когда вы меня о чем-нибудь просите, не нужно повторять несколько раз.

Владимир удивленно поднял брови.

— Действительно, я уже говорил об этом. Только, милый друг, как-то не очень… любезно это у тебя получилось!..

Сережа покраснел.

— Вы меня не поняли… Я не то хотел сказать. Я хотел сказать… если вы меня, например, попросите: «Сергей, прыгни из окошка головой вперед на мостовую!» — я уже прыгнул. Повторять не нужно.

— Ах так… Действительно, я тебя не понял. Только «головой вперед на мостовую» — это, пожалуй, уж чересчур любезно. Ну, что ж, не будем повторяться. Что это у тебя? Треугольники? Поднажмем на треугольники.

Они занимались с полчаса. Владимир отложил учебник.

— Стой, Сережка! Не могу я рядом с твоей грустной мордочкой думать о треугольниках! Меня убивает, что ты к моим словам отнесся с таким каким-то… трагическим поворотом! Куда ты вчера хотел мчаться с нафталином, когда я так грубо нарушил твой хозяйственный восторг?

— Я хотел уложить теплые вещи.

— Какие вещи? Сколько их?

— Ваш полушубок, мое пальто, шапки и валенки.

— Так. Бери мой полушубок, мои валенки и твою шапку и беги выколачивай. А твое пальто, мою шапку и твои валенки мы оставим для Ани. И вообще все хозяйственные предприятия будете делить пополам. Полное равенство. Вот как и в этом треугольнике, видишь: угол А равен углу С. А вот этот третий угол останется на мою долю: самый тупой, бездеятельный и никчемный. Бери нафталин, делай опять веселое лицо и действуй. А уж с Аней мы как-нибудь договоримся. Поставим ей на вид, чтобы она не очень нас к рукам прибирала. Ты думаешь, я ее боюсь? Боюсь-то, конечно, жена все-таки. Но уж не до такой степени, чтобы это могло нарушить твои интересы. Моль-то у нас есть как таковая?

— Пока что-то незаметно.

— Вот видишь. И моли-то никакой еще нет, а мы с тобой из нее уже целую трагедию сделали!

— Владимир Николаевич, а может быть, Аня…

— Беги, беги выколачивай, ответственность я беру на себя.

Аня вернулась довольная и гордо вынимала из сумки одну покупку за другой.

Владимир выражал, может быть, слишком шумное одобрение. Аня насторожилась.

— Что-то нафталином пахнет… — сказала она, оглядываясь. — У вас у обоих какой-то преступный вид.

— Анечка, ты колдунья! Ты под нами на три аршина видишь. Преступный вид потому, что мы нарушили приказ. Мы половину моли без тебя уже уничтожили. Анечка, не обижайся и не налагай взыскание. Давай делить все пополам — и моль, и другие хозяйственные радости. А то мы затоскуем без дела.

— Я не жадная. Берите вашу половину моли. Не тоскуйте.

— Вот спасибо-то! Слышишь, Сережка? Ага, смеешься! Обрадовался! Напрасно мы так боялись: колдунья оказалась совсем добрая.

«Здравствуйте, милая Анечка!

Как вы живете? Как ваше здоровье? Итак, вы уже совсем моя настоящая тетушка, а не будущая! Уж извините, что я называю вас Анечкой, без тети.

Поздравляю вас с вашей женитьбой. Я очень рада и за вас, и за дядю Володю. И еще я рада тому, что Муся Назарова, которая вас все не одобряла в Свердловске, сказала неверно.

Вообще надо иметь в виду, что Муся Назарова — такая женщина, которых дядя Володя называет „злые тетки“. Так ей и надо. Так что вы не расстраивайтесь. Муся Назарова была у дяди Володи еще осенью и потом написала бабушке такую сплетню про Сережу, бабушка даже плакала. Уж про Сережу-то! Что он только учится, даже за хлебом сходить не может, дядя Володя сам ходит.

А дядя Володя мне потом написал, что он это нарочно, чтоб Сережа больше старался ликвидировать свои двойки.

Больше всего на свете ненавижу сплетни. Вы эту Мусю Назарову лучше и в дом не пускайте. А если пустите, уж во всяком случае не давайте ничего вкусного. Я на вас не сержусь, что вы мои письма в Свердловске не востребовали. Я теперь знаю, в чем была соль. Ведь вам тогда никаких курагинских писем, конечно, не требовалось. А я тоже Курагина.

У нас все вообще по-прежнему, кроме того, что я уже начала немножко помогать бабушке. Папа еще давно писал, что ребята в таких случаях (то есть в печальных) очень помогают. А я никому ни чуточки никогда. Но сейчас Лена и Митя так меня уважают и слушаются и считают меня такой большой и умной, что уж приходится быть уважаемой. А то перед ними неловко.

О бабушке ничего не пишу, она вам пишет самостоятельно. О дяде Володе и Сереже не спрашиваю, потому что тоже пишу им самостоятельно. Все-таки им поклон.

Очень хочется вас всех повидать. И папу тоже. Когда же, наконец, мы перестанем писать друг другу и будем опять все вместе? Когда оправдаются мои мечты? Вы предлагаете мне писать на брудершафт. Я согласна. Только брудершафт — слово немецкое, давайте буду писать без брудершафта, просто по-русски, „ты, Аня“ — начну со следующего письма.

А пока крепко-крепко вас целую.

Ваша настоящая племянница

Катя.

P.S. Вот какое длинное вышло письмо! Прямо какое-то полное собрание сочинений, а не письмо! Ну, уж вы, наверно, от дяди Володи знаете, какая я болтливая. Мне здесь скучно. Для меня письма — это все. Пишите!»

— Ну пойдем же, Аня!

— Нет, нет! Мне, право, некогда сегодня!

— Владимир Николаевич, уговорите хоть вы ее!

К Ане пришли подруги и уговаривали пойти с ними в театр. Они сидели на стульях, на столах и на подоконнике, брюнетки и блондинки, и одна даже с огненно-рыжими волосами. И одеты были по-разному: одни поскромнее, другие нарядные, пестренькие.

Но чем-то все-таки они были похожи друг на друга.

Вот они собрались здесь после длинного рабочего дня. Одни служат, другие учатся, пришли прямо с экзамена, из института. А теперь смеются и болтают, уйдут на весь вечер, лягут поздно, как будто и не устали совсем. Одна даже в военной форме. На нее смотрят с уважением. Через неделю она опять уедет «туда» и будет, курносенькая и загорелая, делать как умеет свое маленькое, незаметное дело.

Война еще не кончилась. Но все равно, они имеют право и отдохнуть, и посмеяться. Они имеют право среди всего тяжелого и грустного, что их окружает, найти свой маленький кусочек радости и счастья.

— Иди, Анечка, я очень тебя прошу!

Аня присела на диван рядом с Владимиром и сказала, понизив голос:

— Ты знаешь, Володя, что мне хочется?

И сейчас же девушки отвернулись от них и заговорили как можно громче.

— Мне хочется куда-нибудь с тобой вместе пойти…

— Тебе хочется, чтобы какие-нибудь… — он улыбнулся, — злые тетки и добрые дяди думали про тебя: «Бедняжка! Погубила свою молодость!»

Аня обеими руками стиснула его руку.

— Не посмеют!

Он опустил глаза.

— Ты, Анечка, меня не торопи… Дай мне привыкнуть немножко к тому, что мы… — Он сжал обе ее руки в своей. — А сейчас иди с ними, Аня. Ты серьезно меня огорчишь, если не пойдешь!

Одна из девушек, сидевшая на углу стола, за которым работал Сережа, спросила:

— Ну как, Сережа, подвигается дело?

Перед Сережей лежали в разобранном виде стенные часы. Он осторожно протирал тряпочкой зубчатые колеса.

— Ничего, подвигается, — сказал он. — Сейчас буду собирать. Они повисят у нас немножко, я проверю, а послезавтра вам принесу.

— Бить будут?

— Обязательно, — уверенно ответил Сережа.

— Смотрите, девочки, какой молодец! Ты кем будешь, Сережа, когда вырастешь? Инженером, должно быть?