Лжедмитрий I - Николай Алексеев

— Я, князь Василь Иванович, Годуновым недруг, сам ведаешь. Но умишком своим так мыслю: покуда мы воровской бунт не подавили и холопов к смирению не привели, нам, боярам, одного держаться надобно. В этом деле мы Бориске подмога, а он нам…

Перекрыл воевода Иван Басманов дорогу холопскому войску, стал на пути к Москве.

Приняли бой холопы, и был он долгим и беспощадным. Никто никого не мог одолеть. В том бою на глазах у Артамошки был ранен и схвачен стрельцами атаман Хлопко Косолап. В лютой драке на крестьянскую рогатину подняли мужики воеводу Басманова.

К вечеру, когда к стрельцам подоспела подмога, они осилили. Немногим холопам удалось пробиться в леса. С ними ушел и Артамошка Акинфиев.

Короткое по времени восстание Косолапа и его поход на Москву явились сигналом той первой крестьянской войне, какой суждено было разразиться на Руси через три года.

Разбив армию Косолапа, бояре жестоко расправились с непокорными холопами. Вдогон за разбежавшимися повстанцами шли стрелецкие полки. У боярских вотчин и по дорогам, в острастку вольному люду, вешали непокорных, рубили головы. Граяло воронье над трупами. Смрадно на русской земле.

К литовскому рубежу, скрываясь от преследователей, уводил Артамошка ватажников.

С того дня, как бывшую царицу Марию с сыном Димитрием удалили в Углич, а потом сослали в дальний монастырь, Годунов не видел ее. Сейчас Борис боялся и в то же время хотел встречи с ней. Боялся, зная; что будет она винить его в смерти Димитрия, но и с нетерпением ждал, когда привезут Марию в Москву.

Хотел из ее уст самолично услышать о смерти царевича. В душе надеялся заставить Марию принародно подтвердить, что Димитрий давно умер, а слухи о живом царевиче — ложь.

Ночь. Годунов переходил из палаты в палату, держа в согнутой руке горящую свечу. Блеклый свет падал на лицо Бориса. Оно было озабочено.

Следом за Годуновым шла жена Марья, дородная, грузная. Ее мучила одышка, и Борис злился.

Жалобно скрипели под ногами рассохшиеся половицы, кашляла царица. Миновали еще одну палату, — остановились у закрытой двери. Годунов толкнул ее и тут же увидел Марию Нагую, высокую, в черном монашеском одеянии. Она молилась. На скрип двери резко обернулась. Глаза их встретились.

— Здравствуй, царица Мария, — хрипло выдавил Борис.

— Не царица Мария перед тобой, государь, а инокиня Марфа, — сурово ответила Нагая. — Твоими стараниями, царь Борис.

Годунов стерпел.

— И ты здесь, Марья Годунова? — голос у Нагой сделался насмешливым. — Любуешься, до чего довели вы царицу Марию? Гляди, что сталось с женой государя Ивана, — монахиня, старица!

— Не юродствуй, Мария, — выкрикнула Годунова.

Борис отдал свечу жене, промолвил:

— Не надо попреков, Мария.

— Ты ждешь, Годунов, чтоб я все забыла? Нет! — Инокиня подняла руку. — На том свете помнить буду!

Борис дождался, когда она замолкла, сказал:

— Не виновен я, царица Мария, в смерти сына твоего Димитрия.

— Не виновен? — инокиня подалась вперед. — Не виновен, говоришь? А в Углич нас сослали не по твоему ли наущению? А в монастырь меня заточили не твоими ли происками? Вы, Годуновы, во всех моих бедах повинны. На вас грех! — Перевела дух, спросила строго: — Зачем потревожил меня, государь? Зачем велел в Москву привезти?

Годунов долго молчал, тер лоб, наконец вымолвил:

— Скажи, Мария, видела ли ты, как умер царевич Димитрий?

— Почто вопрошаешь? Аль не знаешь, что без меня это приключилось? Я мертвого уже целовала. К чему любопытство твое столь позднее, Борис?

— Царица Мария, не буду лукавить, может, известно тебе, злые люди слух пускают, что жив царевич.

— Жив? Димитрий? — Нагая отшатнулась, перекрестилась.

Годунов печально усмехнулся:

— Так это, Мария. Боле того, чудовский монах Отрепьев Гришка, бежавший в Литву, царевичем Димитрием назвался…

— Сын Димитрий, — шепнула монахиня.

— Сыскались такие, которые уверовали в того Димитрия. Особливо те, кто видел монаха, — продолжал Годунов.

— Сказывают, обличьем тот Отрепьев и впрямь на царевича смахивает, — вставила Марья Годунова.

Борис, заметив, как при словах жены вздрогнула Мария Нагая, сказал:

— Враки то! Я, царица Мария, просить тебя пришел, подтверди принародно смерть царевича. Скажи правду люду, он поверит тебе.

— Мне и впрямь поверит, — оборвала Годунова Нагая. — А вот тебе, государь, веры нет. И не проси, не буду я тебе заступницей, не хочу перед миром стоять. Монахиня я, и вели отправить меня назад, в обитель.

— Не желаешь? — взвизгнула Годунова. — Знаю, наша беда тебе в радость! — И замахнулась свечой.

Борис перехватил руку жены.

— Довольно, Марья! Царица Мария права. У нее — ее горе, у нас — наше.

Нагая зло рассмеялась.

— Скуратова кровь в тебе заговорила, Марья Годунова.

— Не надо попреков, царица Мария, — снова сказал Борис. — Не неволю я, прощай. Увезут тебя завтра в монастырь, молись! — И кивнул жене: — Пойдем!

Иноку Варлааму воротный мужик страху нагнал. Вечером встретил, когда тот из церкви ворочался, спросил с усмешкой:

— Варлаам, ась Варлаам, ты давеча похвалялся, в польской стороне бывал и в Литву хаживал. Уж не с самим ли царевичем?

Инок от воротного шарахнулся:

— Не вводи мя во искушение, но избави мя от лукавого!

И затрусил рысцой в людскую. А воротный вслед кричит:

— Чать, с Гришкой Отрепьевым знался!

Озноб пробрал Варлаама. На полати в людской влез, не перестает трясет. Спустился вниз, потоптался. Нет, не выходят из головы слова воротного.

Прокоротал кое-как ночь и, едва развиднелось, отправился в княжьи хоромы.

Голицын монаха встретил недовольно.

— Что ни свет ни заря?

Услышав рассказ Варлаама, однако, всполошился, крикнул челядина:

— Поди кликни Семку-воротного.

Челядина долго не было. Князь барабанил пальцем по столу. Едва челядин в горницу вошел, спросил нетерпеливо:

— Где Семка?

Челядин руки развел:

— Не ведаю, княже, исчез.

Лицо Голицына помрачнело.

— Дворню на ноги подними, сыщи! В клеть Семку!

И забегал по горнице. Потом остановился перед монахом.

— Ты, Варлаам, уходи из Москвы. Немедля. Боюсь, не побежал ли Семка с доносом. Не случилось бы того лиха, что с Романовыми и Черкасскими. Спаси Бог!

И снова засеменил по горнице, заохал:

— Чуяла душа князя Василия Иваныча, упреждал, а я и без внимания. Ахти!

Взяв Варлаама за рукав рясы, забрызгал слюной:

— Почто стоишь? — Достал из кармана кошель, протянул рубль. — Отправляйся к князю Адаму Вишневецкому. По слухам, тот, кого ты за рубеж отвел, у него проживает. Сыщи его, челом ударь. Не монах это, а царевич Димитрий.

— Свят Боже! — Варлаам испуганно перекрестился.

— Поспешай, Варлаам, покуда приставы не заявились. Да заставы стороной обходи. Оставайся там и служи царевичу Димитрию.

Весть, с какой торопился во дворец боярин Семен Никитич Годунов, несла его, словно на крыльях. Развевались длинные полы шитого серебром кафтана, шапка сбилась на затылок. У Семена Никитича было такое ощущение, какое переживал он только на удачной охоте.

Нутром чуял боярин Годунов, что сказанное голицынским воротным мужиком должно привести к самому князю Василию Васильевичу. Но прежде пусть приставы приведут того монаха. Под пыткой покажет, по чьему указу и с кем ходил за рубеж.

Взлетев на Красное крыльцо, боярин захлопал дверьми.

— Государь, — запыхавшись, выпалил он, — к Голицыну Ваське измена ведет!

— Ну? — Борис как был в исподней рубахе, так и вскочил с ложа. — Откуда прознал?

Семен Никитич дух перевел, прижал ладонью сердце:

— Голицынский воротный намедни явился, поведал. У Васьки монах по имени Варлаам проживает. И тот монах похвалялся, что в Литву ходил.

— Схватили того монаха? — сурово спросил Борис.

— Послано за ним, государь.

— Допрос с него сымай с пристрастием. Все, что монах обсказывать будет, записывай. Ежели на Голицына либо на кого иного укажет, хватайте тех людей и волоките в пыточную. Эко, одного поля ягодки, Романовы, Голицыны и иже с ними. Недруги были они нам, Годуновым, недруги и есть.

— Я, государь, нутром чую, откуда слухи о Димитрии выползают.

— Пересилим, Семен Никитич, не таких гнули, свалили. Мы, Годуновы, крепкие. — Борис зло скрипнул зубами. — Ты токмо допытайся, Семен Никитич.

Всю ночь в Самборском замке сандомирского воеводы Мнишека гремела музыка. Седоусые паны и седые пани, молодые, бравые шляхтичи и веселые паненки лихо носились в удалой мазурке, отбивали каблучками краковяк и плавали в полонезе.

В коротких перерывах не успевали передохнуть. Шумно было на балу у пана Юрия Мнишека. Но больше всех радовалась Марина, дочь воеводы.