Яик уходит в море - Валериан Правдухин

— Ага, казак, мягким заслоном обороняешься! — злорадствуя закричал из толпы Инька-Немец.

Но в это время Василий, вскинувшись вверх, завертелся кружалом, бешеным волчком, выбросив в стороны руки. Кулаки его описывали и захватывали широкий круг. Адиль не успел увернуться, и кулаки Василия с разлету, с размаху обрушились ему на грудь. Адиль покачнулся, ноги его подогнулись. Он почти упал навзничь. Но тут же, оттолкнувшись о землю руками и хрипло выругавшись, он взлетел на воздух, плотно прилип к казаку, вцепившись в его плечо левой пятерней, а правой рукой, сжатой в кулак, осыпал его сокрушающими ударами. Со стороны почти не было видно, что произошло дальше… Василий уже сидел на земле, а потом вдруг, повернувшись спиною, на четвереньках, как побитая собака, быстро пополз в калитку вязниковского двора.

— Улю-лю! Держи его за хвост! Уззы, уззы его!

Все бросились вдогонку убегающему врагу. Началось мщение. Свирепое и жестокое. Появились неизвестно откуда, словно выросли из земли, и Лакаевы, и Пановы, и вальщик Петро и даже батрак Волыгина Аркадий. В минуту были забыты все обычай старых боев. Били и лежачего, дули и в загривок и в спину. Загоняли в сараи, ловили людей в тальниках на Ерике.

Тас-Мирона кто-то огрел по спине тяжелым кирпичом… Рев и гвалт в поселке продолжался до самых сумерек. Непонятно, как все это могло обойтись без убийств и крупных увечий!

Били богачей с выкриками, с речами, с приговором, — вспоминали все свои обиды, прошлые и настоящие, били и за будущее, которых, знали, не миновать. Слышно было, как орали в толпе о Туркестане, о погибших там, на чужбине, казаках: Бонифатии Ярахте, Маркеле Алаторцеве, Чертопруде. Припомнили убитого в степи у овечьих кошар малолетка Василия Астраханкина, рассказывали детям о том, как ограбили тогда казаки уходцев, и каждый удар сопровождали перечислением вещей, имущества, всего, вплоть до последней пары исподних штанов и бабьей юбки, отнятых у ссыльных теперешними богатеями… Узнали и услыхали соколинцы сейчас о многом таком, чего и не могли никак предполагать: о соблазненных подарками и посулами девицах, о тайно убитых и закопанных на Верблюжьей лощине младенцах, о том, что Яшенька-Тоска растлил Варвару Бизянову, обещав ей простить ее долги. Кто-то кричал об отнятой у него подкупом родителей невесте, другой — о позоре своей сестры… Перечисляли с подробностями, с указанием возраста и масти, отнятый за долги скот, припоминали со вздохами и рычанием каторжный свой рабский труд на плавнях, на сенокосе, на вырубке талов, и паи, откупленные у них тайно богатеями…

Обид было много. Обиды были глубоки и невозвратимы!

В сумерках из Сахарновской станицы прискакал атаман с понятыми. Братья Астраханкины, Адиль, Бизянов Демид, Елизар Лытонин, а с ними еще десяток казаков очутились в каталажке.

Василист лежал дома. Он был выведен из строя ударом Ноготкова, и его тогда же увели с площади. У него были выбиты два зуба и вывихнута ключица правого плеча. Атаман заходил к нему, но, увидав, в каком он находится положении, махнул на него рукою. Василист потребовал себе вина и весь вечер пил. Теперь он валялся в горячечном ознобе с налитым кровью лицом, но, казалось, был весел и всем зло и беспомощно дерзил. Чувствовалось, впрочем, что с каждой минутой ему становится хуже и хуже: у него багровела шея, речь становилась путанее. Казак уже с трудом продолжал бормотать, как в бреду:

— Попа, попа хочу… Скачите… За рыжим, за кудлатым, небогатым! Вместе чепурыснем… Люблю рыжего! К богу полезем. На карачках… Туды на чердак… — Казак чуть приметно мотнул головой. — За бороду старика. Стащим с неба… Угу. Спущайся, спущайся на землю…

Бормотанье с каждой минутой становилось невнятнее и путаннее. Похоже было, что Василист засыпал. Улыбка по-прежнему, только заметно мельче, играла на его губах и скулах возле глаз. Глаза были полузакрыты.

— Чего расселся? Паша турецкий… Плыви чехней. Аман ба! Все одно не верю… Обманщик ты… Где Лизанька? Ты уворовал… Фу, какая стала. Капся, баба-вертеха… Стой-давай! А, ты… исподтишка, гад?..

Лицо казака наливалось кровью, багровело. Он стал хрипеть и задыхаться. Улыбка все еще держалась на его лице, но какой же она стала жалкой, мерцающей! Правая рука не двигалась совсем. Губы по-ребячьи надулись. Как странно и страшно было жене и сестре глядеть на мужа, брата, отца, еще утром хозяйски шумевшего на дворе, а теперь по-ребячьи теребившего ослабевшими пальцами ворот рубахи и племкавшего губами в забытьи:

— Угу… гу… Ма… Ма… сюка… Масюка…

Женщины уже не могли понять у него ни одного слова. Им казалось, что Василист умирает. Тогда-то Луша и бросилась за попом и за Венькой.

Теперь они возвращались втроем на длинном, наполненном до грядушек душистым сеном, рыдване. Алеша остался на Урале с Ивеем Марковичем, дьяконом и Гурьяном собрать, если возможно, рыболовные снасти. Веньке не сказали ясно, что случилось дома, но он видел по большой тревоге в потемневших глазах Луши, что с отцом стряслась серьезная беда.

Казачонок сидел впереди и правил Каурым. Дорога версты две шла у самого яра реки, часто в трех шагах от обрыва. Приходилось глядеть в оба.

Ночью все обманчиво. Слышно было, как ворчали на перекатах волны, но воды не было видно, временами мелькала какая-то мерцающая муть. Порой даже зеленая радуга над лошадью уплывала у Веньки из глаз. Каурый шагал в черноту, и постоянно казалось, что он валится в яму. Когда эта чернота плыла мимо казачонка, он, наклонив голову, видел пятно пыльной дороги, рыжий конский навоз, потерянный детский бичок, чекушку, примятый куст таволожника. Яр подступал вплотную к колесам рыдванки, и река смотрела снизу живой и ворчащей синей темью. У казачонка тревожно замирало сердце. Он был недоволен: «Зачем проложили такую страшную дорогу?» Венька старался отвернуть Каурого в левую сторону, подальше от речной кручи, но лошадь уросила, прядала ушами, вертела хвостом и не шла: там был песок, торчали пни и валялся корявый сушняк. Лошадь продолжала бежать в нескольких шагах от обрыва и недовольно пофыркивала в сторону реки. Ей мешал гул вод. А там по берегам, на теплых песках, как всегда по ночам, успокоенно погогатывали гуси, тихо посвистывали кулички, стонали бездомные пиголицы. Звезды покачивались над древним Яиком в синих гнездах неба. Река бежала в море. Ей навстречу слышно шла рыба. Тяжело вскидывались судаки, бойко выметывались жереха и мягко и грузно переваливались осетры.

Рыдванка повертывала на запад, к поселку. Земля бежала ей навстречу вместе с рекою. Земля покачивалась в ритм бегу лошади и дыханию казачонка. У Веньки кружилась голова от звездных просторов вверху. Земля плыла в синих пространствах, она устремлялась в немую бездну с головокружительной быстротой.

Наконец, дорога повернула в степь. Поперек пыльной колеи легла тусклая, тонкая и длинная тень телеграфного столба. Лошадь шла на взъем. Степь живо напоминала Веньке его ночное путешествие, лебедей… Как он вырос с тех пор! Как много нового увидел на свете!

Сзади все время слышится глухой, взволнованный голос попа Кирилла. Сбоку наплывают — и всякий раз неожиданно — телеграфные столбы. Они кажутся рыжими, как поп в белой шляпе. Это поблескивают фарфором вые стаканчики…

Кирилл начинает говорить громко, он забывает о Веньке, и не может сдержать своих чувств:

— А попу… разве не надо жить? Сердце у меня колотится так же горячо, как и сердце царя Соломона! Но у него… у него было триста, три тысячи жен, а у меня… ни одной! Ты станешь ею!

— Да как же?

— Я уже обо всем подумал. Теперь скоро. В Уральске я сам… вручу наследнику прошение на высочайшее имя. Оно у меня уже готово. Да, да! Они не могут не разрешить жениться на тебе! Это было бы чудовищно!

Луша говорит тише, но и ее слова можно разобрать:

— А вдруг не выйдет? Тогда што ж? Дороги косами своими мести должна я буду? А ну… ежели ребеночек? Куда я, бездомовая, пойду с ним?

— Не будет этого. Слышишь ли ты? Ничто меня не остановит. Я брошу рясу, уйду в кулугуры, к татарам, приму магометанство. К черту все! Богу изменю, но не тебе, моя Лучинушка! Жизнь наша… чепуха, пустота! Коловерчение! Это я понял еще от юности моей. Суета сует и всяческая суета! В этом страшном свете, таком большом и холодном, есть только… любовь! И она, наша любовь, она мое отчаяние и проклятье и… одно мое счастье. Мы ничего же не знаем. Мы слепы, как щенки! Смотри, звезды качаются над нашими головами. Сколько огней! Сколько миров! Вот, вот… звезда упала. И… никакого следа! Я желал бы, как библейский Хам, всю землю заселить своими детьми, твоими детьми. Как цветами усеять ее детскими головками цвета твоих ежевичных волос! Мне тяжело! Мне хочется по-волчьи взвыть от большой моей любви к тебе. Сегодня ты непременно придешь ко мне! Я не могу дольше быть один. Ты придешь? Ты никогда не изменишь мне, моя Лучинушка? Без тебя мне пусто и страшно!