Ностальгия по настоящему. Хронометраж эпохи - Вознесенский Андрей Андреевич

Критик нужен не только как наука, но как понимание, родство души, вдохновение, если хотите. Я не за комплиментарность, боже упаси! Часто и похвалы мешают. Например, когда мои коллеги, вырывая из контекста строфу «Марше О’Пюса», зацитировали, затрепали ее:

Не пищите! Мы в истории хоть на несколько минут. Мы – песчинки, но которые жерла пушечные рвут, —

то строфа эта стала инородной для стихотворения, так надоела, что я выбросил ее.

Активна сейчас в критике спортивная, как у рефери или фехтовальщика, фигура Александра Михайлова. Его порядочность не раз осаживала дубину-проработчика, поддерживала молодых. Выстроенный им поэтический ряд не всегда бесспорен, но движим добротой. Он из рода печорских ушкуйников. Архангельский север не знал крепостничества и сохранил спокойную брезгливость к подлогу и мертвечине.

Увы, есть и иной тип критика – с темным глазом. Назовем его условно критик К. К чему бы ни прикасался легендарный царь Мидас, все превращалось в золото. К чему ни прикасается бедный К., все превращается не в золото, а в нечто противоположное. Жаль его, конечно… Но не дай бог, возьмется он ставить голос поэту, – назовем того условно поэт П. И вот начинал парень вроде бы интересно, но едва коснулись его мертвые рецепты К., как голос пропал, скис. Так же сглазил, засушил критик следующего поэта, за ним еще и еще. Но ведь опыты эти ведутся на живых, мертвечина впрыскивается живым людям, не игрушкам. Загубленные таланты не воскресить. И фигурка К. уже не только смехотворна, но и зловеща.

* * *

Помню поразительное чувство, когда первые мои стихи напечатались. Я скупил 50 экземпляров «Литературки», расстелил по полу, бросился на них и катался по ним, как сумасшедший. Сколько людей лишены этого ощущения! Когда тебя просолят до почтенных лет – тут уж не до восторга. Конечно, стихи, если они – подлинная поэзия, а не сиюминутный отклик, они – на века. Но появляться в печати, получать какой-то общественный отклик им нужно вовремя. Слабо утешает мысль, что Гомера при жизни тоже не печатали.

Представьте, что блоковские «Двенадцать» увидели бы свет лет через пять после написания, – прозвучали бы не так. Дело не только в политической актуальности. Появись «Стихи о Прекрасной Даме» лет через десять, мы бы не имели такого явления поэзии.

Плохо, если муза засидится в девках. Винокуров как-то сетовал, что его и Слуцкого лет до сорока обзывали молодыми, чтобы иметь возможность поучать. Так до сих пор шпыняют кличкой «молодые» поэтов на сорокалетнем барьере. Невнимание затянуло многие свежие голоса. Ведь чувство чуда, с которого начинается поэзия, более под стать молодым годам. Талант раним, он может очерстветь, обтираясь о редакционные пороги. Второго такого таланта не будет!

В индустриальном обществе мы боремся за бережность к скудеющим дарам природы – воде, нефти, лесному вольному поголовью. Но ведь человеческий талант – наиболее уникальный и невосполнимый дар природы.

Все чаще в нашей жизни я различаю новый склад характера – в стихах я назвал его «мыслящим промышленником». Люди дела, современного кроя ума, далекие от абстрактных лозунгов, «деловые сумасшедшие», они перекраивают производство, борются с хаосом бытия. Я встречался с ними. Они по-мужски сами пытаются преодолеть инерцию стиля. Хочется видеть этот характер и в поэзии.

Чтобы научиться плавать, надо плавать, молодому поэту надо печататься. Маститые должны помочь допечатной музе. Хорошо бы издать молодую антологию под названием «До» – авторов допечатных, до славы, до успокоенности. «До» – это первая нота музыкальной гаммы. С нее все начинается. Так и вижу золотую ноту на переплете.

Не будем догматиками – художник может сложиться и поздно. Пример тому – судьбы Уитмена, Тютчева, Гогена. Поэзия не метрическая анкета. Новый поэт может прийти с улицы, а может и родиться из тех, которые уже есть.

В недавно вышедшем «Дне поэзии» Александр Михайлов пишет, что с середины 60-х годов «началась продолжающаяся и ныне критическая “кампания” по развенчиванию плеяды молодых поэтов 50–60-х годов…» Кто эти поэты, начавшие свой путь в 50-х и которых вот уже 20 лет все развенчивают и не могут развенчать? Может быть, Булат Окуджава и Белла Ахмадулина? Роберт Рождественский и Евгений Евтушенко? Владимир Соколов и Глеб Горбовский? Новелла Матвеева и Владимир Цыбин?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Я по-разному отношусь к этим разным поэтам, но, к сожалению для инициаторов «кампании», Время и суд читательский неумолимы. Без имен этих, как и без других имен и манер, сегодняшняя поэзия невозможна. А не будь этих имен, сколько критиков-беллетристов осталось бы без работы!.. Правда, есть сдвиги. Радостно за критика, который недавно признался, что ему понадобилось 7 лет для того, чтобы понять Роберта Рождественского, верю, что лет через семь он дорастет до понимания других поэтов.

Время с юмором относится как к «обоймам», так и к «кампаниям». Поэт всегда единичен, он – сам по себе.

Понятие «поэт» шире понятия «певец поколения».

Поэтом какого поколения был Блок? Да всех, наверное. Иначе голос поэта пропадал бы с уходом его поколения, обладая лишь исторической ценностью. Поэт может и не быть певцом поколения (Тютчев, Заболоцкий). И наоборот – Надсон не был поэтом.

* * *

Поэта рождает прилив, как говорили классики, «идеального начала», великой идеи. Поэт – это прежде всего блоковское «во Имя».

Этим «во Имя» он вечно нов, это «во Имя» он объясняет знаками своего искусства, этим «во Имя» он противостоит пошлости банального вкуса, этому «во Имя» и посвящена данная ему единственная жизнь.

Жду рождения нового поэта, поэта необычайного.

Возможно, он будет понят не сразу. Но вспомним классическое:

У жизни есть любимцы, Мне кажется, мы не из их числа.

Пусть он будет не любимцем, а любимым у жизни и поэзии. Пусть насыщенный раствор молодой поэзии скорее выкристаллизуется в магический кристалл.

Растительный стиль столетия

Заходите в сайт, господа! Не стесняйтесь грязной обуви. Вживайтесь в новый стиль столетия.

Так, на Венецианской архитектурной Бьеннале-2000 голландцы построили домик, где вместо стен огромные экраны проецировали Прошлое, Настоящее, Будущее и то, чего Никогда не будет. Потолок – пятая реальность. Под ногами, как цветущий луг, – шестая.

Приучайтесь жить в иных измерениях, господа.

Одновременно из нескольких экранов вещают зодчие, заглушая друг друга. Чат. Самовыражаются.

Слышится родной рев. Это Хрущев орет. Учит, как строить и писать стихи. Это он на меня орет, на кремлевской встрече с интеллигенцией.

Есть нечто мистическое в том, что аудиозапись его речи нашли в пензенском архиве за три месяца до конца столетия. Когда Василий Аксенов, мой подельник по хрущевскому ору, услышал эту запись, он был в шоке. Общеизвестно, что там впервые в истории русскому поэту была брошена в лоб угроза высылки из страны. И т. д., и т. п.

Но рев, предсмертный рев столетия…

Теперь, вслушиваясь в периоды великодержавного голоса, я вдруг обнаружил странный ритм и поэтические синкопированные просодии текста. Подобное было в музыке Шостаковича к «Катерине Измайловой» и, может быть, в нынешнем рэпе. В белом стихе даже кое-где проглядывала рифмовка.

Бережно, не изменив ни одного слова, я расположил текст речи в поэтической строфике. Повторяю, в тексте НЕ ПРИБАВЛЕНО НИ ОДНОГО ЛИШНЕГО СЛОВА.

Прежде я пользовался стенограммой из кремлевского архива. Увы, она оказалась приглаженной и даже с некоторыми добавлениями, которые топорно искажали музыкальный рисунок речи. Так, например, в слова художника Голицына была добавлена фамилия некоего поэта, которая, может быть, улучшала политическую окраску, но рушила поэтический строй. Многое было вырублено, например словечко «очкастый».