Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы - Ольга Поволоцкая

Таким образом, если «Домик в Коломне» – это поэзия, осознающая саму себя, то «Повести Белкина» – это «теоретическая» проза, то есть эстетика прозы, изложенная не постулативно-теоретически, но наглядно, практически являющая свои внутренние законы, проза, осознающая саму себя ИМЕННО КАК ПРОЗУ. И в поэме, и в повестях имеет место явление, которое можно назвать «рефлексией формы», или самосознанием формы.

Глава вторая

Сюжет и композиция повести Ивана Петровича Белкина «Выстрел» [134]

Я выстрелил и, слава богу, дал промах

Конкретное событие, положенное в основу повести «Выстрел», – это история поединка Сильвио и графа; смертельная вражда, окончившаяся неожиданно счастливым исходом. Граф, приговоренный к смерти своим неумолимым врагом, оказывается им же помилован. Такова фабула этой повести. Чтобы понять смысл рассказанного, выяснить тайный пафос писателя Белкина, выбравшего именно этот живой жизненный материал для своей повести, необходимо, чтобы фабула наполнилась конкретным историческим, социальным, индивидуально-психологическим содержанием.

Первопричиной поединка Сильвио с графом явилась ненависть к графу Сильвио. Мотивы этой ненависти нуждаются в осмыслении.

Язык самосознания Сильвио, язык его самоопределений представлен в повести в рассказе самого Сильвио. Самое существенное в Сильвио – это то, что он бывший гусар. Причем гусарство Сильвио – это не только его социальная определенность, но и доминанта его самосознания. Свой рассказ о себе Сильвио начинает с такой детали: «Я перепил славного Бурцова, воспетого Денисом Давыдовым». В стихах Д. Давыдова Бурцов назван «гусаром гусар», значит, Сильвио, оспаривающий первенство в одной из первых «гусарских добродетелей» (пьянстве) у самого образца и эталона всех гусаров, сам воплощал когда-то в себе (в своих поступках, образе жизни, в своей внешности) весь неписаный кодекс гусарского поведения, сам в своем полку являлся ориентиром для офицерской дворянской молодежи.

Для понимания процессов, происходивших в среде русского европеизированного дворянства начала XIX века, осмысление феномена «гусарства» имеет огромное значение. «Гусарство» как способ самоосуществления, как тип поведения, как жизненная позиция имеет свою эстетику, свою культурную почву и прямо связано с живым процессом усвоения идей европейской культуры русской дворянской молодежью. Когда в культурном сознании нации появилась оппозиция «поэзия – проза», тогда эстетика «гусарства» оказалась отождествленной с поэзией жизни, т. е. под влиянием идей европейского авантюризма и романтизма сфера поэзии стала пониматься не узко литературно, но гораздо более широко: как заявленная во всем образе жизни гусара свобода от норм и правил жизни всего остального, «негусарского» мира. Поэзия «гусарства» противостоит бытовой жизни, этикету, любой регулярности жизни.[135]

Тип образцового гусара – повесы, пьяницы, дуэлянта, отважного удальца, не дорожащего ничем, кроме своей гусарской чести, – сложился под влиянием исторической необходимости выработать новую этику с новой иерархией ценностей, оправдывающую жизнь человека не через его унаследованную, фамильную помещенность в жизни, но через его личные свойства и качества. Конечно, от демократизма гусарского застолья до сознательного политического движения декабристов расстояние огромно, однако поэзия гусарской свободы – это та почва, которая подготовила многие явления в русской истории XIX века. Понимание свободы как высшей ценности человеческой жизни, заявленное европейской постренессансной культурой, начинало осваиваться в России в том числе и с гусарских «шуток», тех проделок и проказ, далеко не безобидных для всего остального «негусарского» состава действительности. Образцы этих «шуток» очень ярко представлены в повестях Белкина (самые яркие из них – гусар Бурмин венчается с чужой невестой, гусар Минский обманом увозит дочь смотрителя). Смысл этих шуток в том, что гусар, благодаря своей ловкости, уму, отваге, берет от жизни то, на что с точки зрения всего остального мира он не имеет права. Настоящий гусар всегда победитель, завоеватель, причем важен ему не конечный результат, а сам способ жизни: от победы к победе, и поэтому идеальный гусар по-своему бескорыстен: он стремится не к богатству, не к браку, не к карьере, а только к славе, которая всегда знак превосходства личности над обстоятельствами жизни. Одним из следствий таковой жизненной программы является то, что идеальный гусар всегда смеется, и самой большой жизненной катастрофой для него будет смех других над ним. Настоящий гусар не может быть смешным, осмеянным: этого не позволяет ему тот негласный кодекс чести, который требует вызвать на дуэль насмешника; эту мысль можно выразить на поэтическом гусарском языке так: оскорбление должно быть смыто только кровью. (Как пример типичного гусарского поведения, защищающего гусара от возможности быть осмеянным, можно привести строки из автобиографии Д. Давыдова: «В лета щекотливой юности Давыдова малейшее осуждение глянца сапог, фабры усов, статей коня его бросало его руку на пистолеты или рукоять его черкесской шашки»[136].

Сильвио начинает свой рассказ так: «Вы меня знаете, я привык первенствовать, но смолоду это было во мне страстью». Это первое и самое существенное самоопределение Сильвио. По тому, как Сильвио ценит свое первенство, и по тому, как он тщательно скрыл от всех свое происхождение, состояние, свое настоящее имя, можно понять, что слава в среде товарищей по службе и первенство имеют для него смысл личной победы над несчастными обстоятельствами его рождения. Сильвио сделал все, чтобы преодолеть ущербность своего, по-видимому, плебейского происхождения: он заставил всех уважать себя, бояться себя, обожать себя, восхищаться собой – и вопрос о его происхождении был снят сам собой. Подполковник в отставке И. Л. П., рассказчик в повести «Выстрел», замечает: «Никто не знал ни его состояния, ни его доходов, и никто не осмеливался о том его спрашивать».

Первенство Сильвио осуществляется в кругу замкнутого пространства гусарского полка. Появление графа внесло в поле зрения Сильвио другой масштаб измерений.

В повести даны знаки-ориентиры, по которым можно судить о том, что неравенство между героями не фиктивно, оно действительно существует. Это реальное неравенство не преодолено и не может быть преодолено личными усилиями героев и остается, даже когда их внутренний человеческий конфликт исчерпал себя. Сильвио – человек неродовитый, может быть, незаконнорожденный; происхождение и подлинное его имя никому не известно; безбытность его безусловна. Безбытность нужно понимать как отсутствие укорененности в жизни, отсутствие почвы: у Сильвио нет семьи, дома, родителей, он неженат, его личные вещи – два чемодана в тележке.

Имеет большой смысл указание в повести на его отношения с книгами: они для него не являются ни культурной, ни личной ценностью: «У него водились книги, большею частью военные и романы. Он охотно давал их читать, никогда не требуя их назад, зато никогда не возвращал хозяину книги, им занятой». Такое отношение к книге свидетельствует о не слишком широком культурном кругозоре героя. Граф представлен в повести принципиально иначе. Еще до нашего знакомства с ним лично происходит знакомство с его кабинетом, где шкафы с книгами, бронзовые бюсты, картины и предметы роскоши указывают на то, что за личностью графа – большое неочерченное поле исторической и культурной жизни всего человечества. В эту жизнь граф принят по праву рождения как законный наследник: вся европейская цивилизация и культура к его услугам, ему открыты и доступны все достижения человеческого гения. Если Сильвио – это только он сам и предстательствует в жизни он только за самого себя, то за графа поручился весь порядок действительности, признающий его законное право на все богатство жизни, на все ее возможности; граф не равен самому себе. Ясно, что культурно-исторический кругозор, определяющий поведение героев, различен.

Состязаясь с графом, Сильвио оказывается вынужденным ощутить искусственную ограниченность сферы своего бытия, осознать относительность своего блестящего первенства по отношению к каким-то другим масштабам жизни. Аристократ с громким именем, богатый, воспитанный в свете, граф в гусарский полк пришел из того мира, который Сильвио недоступен, неизвестен и полностью для Сильвио закрыт. Демократизм гусарского братства делает равными аристократа графа и безродного Сильвио по тому кодексу гусарской этики, которая признает лишь свободное состязание в личных заслугах и отменяет все привилегии, полученные по наследству. Однако Сильвио не может согласиться на дружбу с этим «блестящим счастливцем».