«Если», 2007 № 01 - Дмитрий Николаевич Байкалов

Кат молча кивнул и исчез, ровно как не было его.

Голоса не подал. А розмыслу любопытно было услышать ката: баи-ли люди про него, что алалыка Николка, слова правильного сказать не мог, все картавил, ровно ему дверью язык во младенчестве прищемили. И росту он оказался невеликого, а баили — богатырь! Хорош богатырь, до загнетки русской печи не достанет! Правда, выглядел он при мелком росте своем авантажно, зазвонисто.

— Вот так, — сурово сказал князь Землемил. — И по-другому не будет, Серьга!

И понял розмысл, что в случае неудачи все ему припомнят, все речи крамольные, все высказывания неосторожные. Князь руки марать не станет, верного пса своего кликнет.

Поэтому и к себе не поехал.

Сел в повозку и отравился прямо в пытной амбар, где из кованых деталей очередного огненного змея собирали. Картина, которую увидел розмысл, грела душу, и умилительно на душе от нее становилось. Половина змея еще каркасом лишь обозначена была, но нижняя часть уже собиралась на клепках. Грозно выглядел огненный змей, даже еще незаконченный. Трубы уширенные, через которые надлежало вылетать пороховому пламени, мастеровые усердно полировали мелким белым речным песком, а затем затирали до полного блеска кафтанным сукном, а уж до ума доводили тончайшим материалом, что последним караваном по великому шелковому пути доставлен был. И полости для размещения зарядов пузато темнели. А чуть в стороне Янгель пытливым своим умом хотел до истины добраться — жег малыми порциями пороховые пластины, жадно наблюдая за длинными языками желтого пламени, и стояли в амбаре запахи преисподней.

— Сера, — сказал Янгель, неслышимый за грохотом пламени, бьющегося в железный лист, сработанный искусными кузнецами. Лист по центру нагрелся добела, потрескивал из-за неравномерного нагрева.

— Чего? — крикнул розмысл.

— Сера, говорю, — склонился к его уху долговязый немец. — Добавил я малость серы, и гляди-тко, горение сразу стало более равномерным, не рвет!

— Ай, молодца! — сказал розмысл. — Самое что надо!

Лицо немца покраснело от удовольствия и сразу стало видно: усеяно оно красной мелкой аредью, густо усыпавшей щеки и нос Янгеля.

— Что-то ты паршой пошел, — сказал розмысл, когда они отошли в более спокойный угол амбара.

— Раздражение серное, — крикнул Янгель, оглохший за день от шума. — Ничего, чистотелом помоюсь недельку, как рукой снимет.

— Ты порох-то экономь, — сказал розмысл. — За траты лишние у нас по головке не гладят.

Янгель оскалил длинные желтые зубы.

— Победителей не судят! — крикнул он.

— Так то победителей, — вздохнул Серьга. — Не дай Бог в побежденных оказаться.

4.

Гусляр, которого привели с улицы, одет был с вызовом.

Штаны на нем были полосатые, кафтан из атласа травчатого, рубаха алого льна. Правда, все было уже не совсем свежим, дух опрелости исходил от гусляра, но певец бродячий запах этот старался перебить арабской пахучей жидкостью, именуемой духами, что было совсем непонятно — ведь сумасшедших денег они стоили, легче было в купальню сходить к банным рукомойникам опытным. И гусли у вошедшего были особые — коричневого индийского дерева, пряно пахнущего при нагревании, а струны были натянуты серебряные, хоть и потемневшие слегка от времени. Гусляр — человек особенный, из тех, кто не сеет, не жнет, а урожай медными денежками собирает. И поет он обычно песни смутьянские, смеется над властями предержащими да денежными мешками, иной раз и всем остальным от него достается.

— Ты что же это народ смущаешь? — спросил розмысл. — Акудник, кто ж тебя бесовским песням научил?

Гусляр не подумал смущаться.

— Что ж ты, хозяин, на меня накинулся? — сказал он. — Али не знаешь, как гостя привечать надо? Что есть в печи — на стол мечи. Накорми, напои, а потом уж пытай-испытывай!

— Я б тебя испытал, — пробормотал розмысл. — Батогами мочеными! Со сладостию!

Гусляр на улице пел об огненном змее, который людей в окрестностях княжества донимал, девок сладких, сахарных воровал, данью все окрестности обложил, и никто не знал, кому змей служил… В те времена про рэп никто не слышал, даже направления такого музыкального не было, поэтому люд относился к подобным речитативам спокойно, никто в толпе не орал, козу пальцами не изображал, на спину в падучей не бросался, жуком беспомощным на дубовых досках помоста, где гусляры выступали, не крутился. Нормально слушали, с пониманием — человек историю излагает, запомнить надо в мельчайших деталях, чтобы в зимние вечера детям рассказывать.

— Ну, спой, — сказал розмысл. — Расскажи нам новенькое о нашем славном герое!

— Да ладно тебе, — смущенно сказал Добрыня. — Это же, как говорится, предвосхищение.

— Давай, давай, — подбодрил гусляра розмысл. — Предвосхищай. Только не с самого начала, это ж тебя двое суток слушать придется. Давай сразу с того места, как он змея огненного оседлал. Играй, паскуда, пой, пока не удавили!

Певцу самодеятельному все равно перед кем петь, лишь бы слушали. Гусляр снял с головы грешневик, сел на скамью, взялся за гусли, подергал струны, подкрутил колки.

…Бились они долго — трое дней,

И усталость каждого все видней,

В небесах носиться змей устал,

Пламенем плеваться перестал.

Слезь с меня, Добрынюшка, твоя взяла,

Выпьем и обсудим все дела!

И зарекся змей на Русь летать,

Змею не хотелось умирать.

— Значит, одолел супостата? — с ухмылкой спросил розмысл.

— А что делать, аще народ так все воспринимает? — развел широко руки бранник. — И потом я тебе, Серьга, так скажу, лучше в памяти народной богатырем остаться, нежели простым ратником. Согласен, слог у него неизящен, инно запоминается!

— Но ведь не было ничего подобного! — не сдавался розмысл.

Добрыня пожал плечами.

— Это сегодня не было, — раздумчиво сказал он. — А завтра только эта песня и останется. Народ огненных змеев видел? Видел! Должен был с ними кто-то драться, живота своего не щадя? А вот Добрыня и дрался — песню слышали?

— Имя себе создаешь? — догадался розмысл. — В летописи войти желаешь?

— Не самое плохое желание, — сказал Добрыня. — Об Илье и Алешке давно уже песни слагают, а чем Добрыня хуже? Я, между прочим, тридцать лет и три года калик на голбце рядом с печью не дожидался, я сызмальства с воинством, если не рядом, так около. Но ведь нет ни войны какой, ни неприятеля, с коим легко в героях остаться да в летописи войти. Только и делаем, что ходим рядами стройными на площади у княжьего терема. Скучно, Серьга! Веришь, как на усмирение в Клецкие степи ходили, я там даже в ухо никому не успел дать, рыло могучим кулачком поправить. Как пришли, так